Она такая развратная, что просто ужас. И мать ее хороша — бросила ребенка и не следит.
— Откуда ты про Асю знаешь?
— Да мы с ней рядом живем. Ее мать и моя иногда разговаривают.
— И ты у Аси в комнате была?
— А то нет.
— И у зеркала сидела?
— Очень надо… Это у нее мать артистка, вот она у зеркала и торчит. Артисты знаешь, какие развратные! У тебя, говорят, отец тоже артист?
— Нет.
Почему я раньше не видела, какие у Лаши огромные лошадиные зубы, и как она легко ими перемалывает чужую жизнь?
— А кто у тебя отец?
— Инженер.
— А-а-а.
Почему я перед какой-то дурой стою и краснею, не могу пошевелить расползшимся языком. Почему не могу запретить даже упоминать Асю или ее маму? Размазня я! Предательница!
Скорее бы звонок на урок. Забыть про Лашин, Алок, Боярковых и с нетерпением ждать, когда физик задаст вопрос, на который никто не знает ответа.
На уроке я превращаюсь в охотничьего щенка, которого натаскивают на поиск дичи в труднопроходимых местах. Меня как будто с поводка спускают. И я мчусь, что есть духу, по кустам, по болотам искать утку, за которой послал учитель. Я должна первой схватить ее зубами и с собачьей гордостью принести ее в класс.
— Выскочка!
Почему же «выскочка»? Вон другие тоже тянут руку, пытаются угадать ответ.
— Неряха! Платье рваное!
Ой, Алка права, надо же было так подскочить, чтобы зацепиться за парту. Теперь придется весь год в зашитой форме ходить.
— Выслуживаешься перед учителями!
— Как это выслуживаюсь? Из-за оценки, что ли? Неправда. У меня там и так одни пятерки стоят.
— Воображуля!
О! Точно — щенок по кличке Вобр Жуля. Ему: «Жуля, на место!» А он прыгает от избытка восторга и тычется всем в колени. Ждет, что его погладят.
Ну, не хотите гладить — не надо, только посмотрите, как весело и ловко у него все получается. Даже математика. Раньше, когда была арифметика, бедняге Вобру Жуле приходилось таскать в зубах огромные числа: то их умножал, то делил, потом забудет какую-нибудь единицу в уме — и, пожалуйста, начинай все сначала. Это было все равно, что охотничью собаку запрячь в упряжку саней. А в алгебре: «Вобр, след!». Опустил морду к влажной, покрытой листьями земле, ухватил кончик первого уравнения и от буквы к букве, от уравнения к уравнению перебирает лапами, пока не отыщет решения. И в геометрии тоже: мчишься по прямой — катет, свернул — гипотенуза, еще свернул — угол в сорок пять градусов. Ищи, пес, ищи!
Хорошая математика, добрая к Вобру Жуле. Даже Асю к нему привела.
— Ты уравнение решила?
— Угу.
— Поможешь мне?
— Угу.
— Пойдем ко мне после уроков, я тебе что-то покажу.
— Угу.
И снова мы, будто никогда и не уходили отсюда, сидим перед волшебным зеркалом. Оно разгоняет по темным углам глупые обиды. Высвечивает сквозь дымку чьи-то незнакомые лица. Может быть, наши, а может, каких-то заморских принцесс…
— Посмотри, я начала писать роман.
— Не может быть. Книги только взрослые пишут. Как мой папа. Так он везде ездил, ему есть про что писать.
Ася берет круглое зеркальце, ловит им зайчик и пускает его внутрь мутной зеркальной комнаты. Там на маленькой банкетке гримируется актриса. Ее длинные волосы закрывают плечи, струятся по бархатному платью. Она вглядывается в увеличительное зеркало, ей кажется, что там, в отражении, она видит свою пропавшую дочь. Она не смеет плакать, чтобы не испортить грим. Она подносит зеркальце к самым глазам. Вот она разглядела разбойничью пещеру, вот острая сабля брошена на сундук, вот кто-то связанный в углу. Неужели это ее дочь?
— Действительно, Ася, почему дочь не позвала на помощь?
— Откуда же я знаю, это ведь ты рассказывала.
— Нет, ты, ты первая начала.
— А почему у тебя глаза мокрые? Плакса-вакса-колбаса, кислая капуста! Съела дохлого кота и сказала вкусно!
— Все равно, книги пишут только взрослые.
— Ну и наплевать. Холодно. Давай чай с кофе пить. Мать как раз перед отъездом новую пачку купила.
— Куда твоя мама уехала?
— В Гагры. Как же, надо ведь нового мужа отдыхать везти. А ко мне в лагерь можно и не показываться… Чего там, телячьи нежности! Ты не думай, мне от нее ничего не нужно, только перед людьми стыдно.
— Зачем ты так? Твоя мама больна, у нее огромные мешки под глазами.
— Ах, какие мы добренькие! Всех-то мы жалеем!
Пусть. Пусть Ася надо мной насмехается. Только не над своей мамой. Потому что не бывает «другая мама» или «плохая мама». Стоит только подумать, что мамы нет, ну совсем нигде на свете, так сразу чувствуешь, что тебя тоже нет. Ты умерла. Растворилась.
— Ася, это же ТВОЯ МАМА.
— Ну и что? Давай я тебе лучше волосы расчешу. Из меня, наверно, хороший парикмахер бы вышел. Люблю с чужими волосами возиться.
— А роман?
— Баловство все это. Ошибки молодости. Если б я была такой хорошенькой, как ты, я бы…
— Насмехаешься?
— Ничуть. Ты только подать себя не умеешь.
— Как это «подать»?
— Ну, вот у мамы в театре есть одна актриска, на нее без косметики посмотреть — выдра-выдрой, а намажется, волосы уложит — и, пожалуйста!… Слушай, давай я тебя постригу. У тебя волосы мягкие, пушистые — хорошо будет.
— Я же их столько отращивала! Ну ладно. Только чуть-чуть.
— Вот видишь, как хорошо получается. Сейчас сзади подровняем. Так. Теперь челку. Посмотри на себя — вылитый паж! Еще бы бархатные штаны и плащ! Бери накидку с кровати, попробуем сыграть.
Неужели Ася и с Лашей пишет романы и играет в театр?
Не буду я после Лаши. в зеркало смотреть. Это все равно, что чужие объедки доедать.
— Ася, зачем ты Лашину к себе приглашала? Она же сплетница.
— Ну и что?
— Не надо ее. Ты от нее заразишься.
— Чем это?
— Лашинством.
— Ну, уморила! Ну, нашла болезнь! А ты сама этим не заразишься?
