номер был 22. Позже Ферриер заявил, что номер был 13-м, что, вместе взятое, значительно искажало оценку итальянским флотом числа участвовавших в атаке машин. Ответы Ферриера вообще были очень путаными, так что в конце концов армейский капитан сказал ему:
– Наверное, сигнальщики в вашем Королевском флоте самые бестолковые.
С этим тот от всего сердца согласился.
Дальнейшие вопросы были адресованы уже всей группе подводников, собранных вместе. Им предъявили крамальер окуляра и спросили, что это было такое. С честными лицами они все дружно отрицали, что они когда-либо видели такую вещь прежде. Следующим экспонатом была превосходная крупномасштабная карта гавани Палермо. Гринленд заметил, что, к сожалению, он не имел возможности увидеть что-либо подобное перед операцией, но итальянцы, не знавшие, что первоначально атака планировалась против Кальяри и только уже в море была перенацелена, вначале не поверили ему. Однако он сумел убедить их в подлинности своих утверждений, так что, перестав сомневаться, они стали теперь недоумевать. Один из них заявил, что совершенно не может понять, как Королевский флот мог выполнить такую атаку без плана гавани. Затем допрос закончился и армейский капитан разрешил пленникам удалиться. С щедрой улыбкой и очень громким голосом он проинформировал их:
– Вы отправляетесь в Рим. Они там, в Риме, славные парни. Я сам прибыл из Рима.
Их отправка задержалась на несколько дней, в течение которых заменили всех охранников. Для Гринленда, по крайней мере – теперь они все были размещены раздельно, – это означало отсутствие вина и апельсинов. Энергичные жалобы опять возымели действие, и жизнь временно наладилась. Затем последовали индивидуальные посещения парикмахера. Гринленд вынужден был разрешить сбрить часть своей красивой бороды, которую, конечно, изуродовали и сделали похожей на козлиные бородки многих итальянцев, что совершенно не шло к его сильному, крупному лицу. В конце концов настал день, когда их с Доу все же отправили. Они пересекли Мессинский пролив на пароме, затем поездом по самой Италии двинулись к Риму. Итальянцы постоянно предлагали им сигареты и вообще, казалось, были расположены к ним, но о размещении пленных ничего не говорили.
Проведя в пути лучшую часть суток, они добрались до Рима. На месте они были переданы под охрану каким-то гражданским лицам. Флотский конвой перед расставанием обменялся с ними рукопожатиями и пожелал всего наилучшего. Затем двоих моряков снова разлучили, и спустя некоторое время Гринленда «определили», спросив при этом, сколько у него денег. Он оказался в форте Бокчиа, разделив это удовольствие с пятью или шестью сотнями итальянских политических заключенных, а также и с его приятелями-чариотерами. Его приветствовали известием, что он должен провести месяц в одиночке. Условия были терпимыми, поскольку, впервые со времен Мальты, у него были простыни и одеяла. Спустя три дня он обнаружил местонахождение Доу с помощью простого способа – он пел каждый раз, когда его выводили в туалет. Его репертуар варьировался мало, соблюдая одну тему: «Есть ли тут кто-нибудь из военно-морского флота?», но таким методом он со временем установил, что тут были и все рядовые.
Вдобавок к тому, что он слышал голос Гринленда, Ферриер нашел его имя нацарапанным обугленной щепкой на рулоне туалетной бумаги. К этому времени он был уже несколько дней в дисциплинарных бараках. На север он ехал в сопровождении двух моряков и одного карабинера, все четверо рядовых перевозились по отдельности.
«Для нас было зарезервировано купе первого класса, – рассказывал Ферриер впоследствии. – Вскоре после того, как мы все устроились, трое сопровождающих отправились спать. К сожалению, когда я открыл дверь, я разбудил одного из моряков и думаю, что последовавший за этим его вопль перебудил весь поезд. Паника ни в коей мере не уменьшилась, когда охранник-карабинер обнаружил отсутствие у себя револьвера. После этого тот моряк все время дежурил снаружи купе, я в это время занимал целую полку в купе, а два других итальянца делили другую. Кстати, прежде, чем задача размещения была разрешена к моему удовольствию, было довольно много споров.
Утром никакого завтрака не было, и я послал за капитаном, отвечавшим за поездку, который смог организовать немного хлеба и сыра. На следующей станции одного из моряков отправили, чтобы он купил чего-нибудь подходящего. Поезд начал двигаться прежде, чем он вернулся, но он все же сумел вскочить в последний вагон. Он принес козьего сыра, который, к сожалению, был недосоленным. Когда я с ним покончил, начальник поезда вызвал меня в коридор и стал демонстрировать мне все достопримечательности, мимо которых мы проезжали. Он много чего рассказывал о фашистах. В Неаполе было много следов недавнего визита наших королевских бомбардировщиков, а потом, когда мы уже подъезжали к Риму, начальник тихо попросил меня, чтобы я не распространялся о нашей предыдущей беседе. Я великодушно согласился.
Когда мы добрались до бараков, часовой у ворот спал, и никто, казалось, не встревожился. Одну из моих пуговиц-компасов охрана отрезала как сувенир, но они ничего не поняли о ее назначении. У меня по-прежнему оставалось еще семь таких плюс ножовочное полотно и карта Италии, так что я не отчаивался».
Когда закончился месяц, проведенный в одиночном заключении, английские моряки были переведены в другие отделения лагеря. Гринленд и Доу разделили комнату в офицерском блоке. Четверо рядовых также были помещены вместе. Переводчик при офицерском блоке был добрый парень и притащил им целую кучу экземпляров «Иллюстрированных лондонских новостей». Когда чтение начало приедаться, Доу начал рисовать на стене комнаты герб Далвич-колледжа, как свидетельство своего пребывания здесь. Итальянцы, казалось, не имели никакого желания препятствовать этому, а лишь стояли и смотрели. Начали поступать посылки Красного Креста, но все ужасно разворовывалось. Через несколько недель эти свободы расширились до того, что внутри четырехугольного форта были разрешены ежедневные игры в футбол и крикет с теннисным мячом. По крайней мере, это был хороший способ утомиться, чтобы крепко спать. Питание было не слишком плохим – на завтрак всегда был кофе с булочками, днем и вечером еда тоже была вполне сытной. Выдавалась одежда: хлопчатобумажные брюки и носки, превосходные итальянские флотские ботинки и итальянские же вязаные джемпера. Только попав в Англию несколькими годами спустя, они осознали, что все это чего-то стоило и было оплачено и что вообще с тем же успехом униформа, которую большинство из них примеривали, могла и не появляться. Казалось, что крах Италии явился следствием мероприятий по шитью одежды для лагерей.
За время их пребывания в форте Бокчиа им регулярно напоминали, что они могут предстать перед трибуналом. И теперь, когда они заявили начальнику лагеря протест по поводу посылок Красного Креста, он сказал им, что только благодаря настойчивым уверениям итальянского флота их продолжают считать диверсантами, а не шпионами и что своими жизнями они обязаны именно этому флоту. Позже они были информированы, что их правовой статус официально признан и что вскоре они будут переведены в подходящий лагерь для военнопленных.
Первыми уехали рядовые. Они попали в лагерь близ Генуи, а затем их перевели в Германию, остаток войны они провели под Люнебургом. Несколькими днями позже Гринленду и Доу сообщили, чтобы они были готовы к отправке в любой момент без предупреждения. Только когда они предстали перед армейским капитаном вместе со своим скудным имуществом, сложенным рядом с ними, они ощутили, что наконец сдвигаются с места. Но последующая сцена, в высшей степени обрисовавшая латинский характер, почти рассеяла их надежды. Все началось с того, что унтер-офицер, заведующий хозяйством лагеря, углядел одну из своих простыней в очертаниях самодельного вещевого мешка Гринленда. Последовали многословные обвинения, Гринленд горячо опровергал предположения о подобном вандализме, являющиеся высшей степенью оскорбления. Он предложил хозяйственнику пойти и пересчитать свои вещи прежде, чем возводить столь возмутительные поклепы. Зануда вышел из комнаты, чтобы возвратиться через пять минут с удрученным видом. С одной стороны, он должен был признать, что на складе полное количество простыней (на самом деле Гринленд разорвал одну из них пополам и вернул половину, свернув ее так, что она имела вид целой), но в то же время он заявил, что лагерь нужно покидать без вещевого мешка. Даже не будучи в силах что-либо доказать, он был уверен в своих подозрениях. Капитан в этом деле не принял ничьей стороны, но в конце концов вмешался, заявив, что Гринленд должен отбыть без вещмешка. Гринленд отказался сделать это, а затем раскрыл свою козырную карту, заявив, что Британская служба сочла бы совершенно необычным тот факт, что капитан следует распоряжениям унтер-офицера. Капитан был этим, конечно, уязвлен и постучал по некоей «инструкции для военнопленных», сопровождая все свои замечания судорожными движениями рук. Реплика военнопленного якобы в высшей степени выявила