защищают от толпы сотрудников ЦК КПСС, в здании КГБ срочно жгут архивы. Самоубийство министра внутренних дел Б. Пуго, куда более загадочное самоубийство управляющего делами ЦК КПСС Кручины, отвечавшего за финансы партии. Заискивающие публикации 'Правды'. Суть их – мы будем хорошими, станем верно служить новой демократической власти. Полная деморализация КПСС. Те, кто поддерживал переворот, до смерти напуганы, явно опасаются, что демократы поступят с ними так, как они бы поступили с демократами в случае победы ГКЧП. Все напоминает февраль 1917 года, как представлял его себе по книгам, воспоминаниям современников. И именно это не дает покоя. Ведь я-то хорошо знаю, что последовало за эйфорией Февральской революции. Да, счастье, что провалился путч,но что дальше?
Немедленный и полный развал КПСС, организации, соединявшей все колесики власти в стране, крах всеведущего КГБ, полное банкротство доминирующей политической элиты, ее идеологии – не открывает ли все это дорогу хаосу, анархии, страшному экономическому развалу и новой диктатуре? Особенно серьезна эта опасность, если иметь в виду, что все экономические отношения строились до сих пор не на системе работающих рынков, а на силе принуждения, приказе.
Завтра по всей стране колхозы и совхозы перестанут сдавать зерно – страх наказания исчез, а рубль не работает. Что делать дальше? Завтра станет ясно, что республики де-факто – суверенные государства, не признающие союзной юрисдикции, а кто будет контролировать ядерный арсенал? Масса неотложных вопросов, на которые нет ответов. Несмотря на развевающиеся трехцветные российские флаги и ликующие толпы, на душе глубокая тревога за будущее страны. То, что случилось, – без сомнения либеральная, антикоммунистическая революция, спровоцированная негибкостью и авантюризмом правящей элиты. Но ведь любая революция – это всегда страшное испытание и огромный риск для переживающей ее страны, именно его и хотелось предотвратить, повернув развитие на путь упорядоченных реформ. Теперь то, что раньше представлялось отдельной, абстрактной угрозой, становилось жестокой реальностью.
Характерная черта первых двух месяцев после путча – похожая на внезапный паралич, пугающая пассивность российских органов власти. Хотя понять ее можно. 21 августа могучий противник, для долгой и тяжелой борьбы с которым все было подготовлено, разом исчез. Ельцин оказался как бы тем витязем, который, как в сказке, сокрушил супостата, ворвался в заколдованный замок, но вместо страдающей прекрасной принцессы увидел мрак, запустение, горы мусора. И разбираться со всем этим теперь придется ему. Неожиданная победа, лишив президента России преимущества оппозиционности, не дала ему в руки волшебной палочки, позволяющей остановить набравший скорость процесс экономического развала, более того, положение только еще больше осложнилось.
Союзные хозяйственные министерства уже ничем не управляют. Их сотрудники заняты поисками работы в частном секторе, созданием коммерческих фирм и переводом в них казенных денег и имущества. Работа партийных органов, до августа 1991 года по традиции еще выполнявших на республиканском, областном, районном уровнях посреднические и регулирующие функции в хозяйственных взаимосвязях и распорядительных процессах, теперь официально запрещена. Крайкомы, обкомы, райкомы партии закрыты, опечатаны. Силовые структуры – армия, КГБ, МВД – деморализованы.
Сформированные после провала переворота новые союзные органы управления даже не пытаются всерьез овладеть ситуацией. Это и понятно: теперь, после августовской победы, вся ответственность за происходящее в России, и в значительной степени на территории всего бывшего Советского Союза, ложится на плечи российских лидеров.
На этом политическом фоне еще оставалась, как мне тогда казалось, единственная возможность сохранить СССР: Горбачев немедленно отрекается от своего поста, передает его Ельцину как президенту крупнейшей республики Союза. Ельцин легитимно подчиняет себе союзные структуры и, обладая безусловным в ту пору авторитетом общенародного лидера России, обеспечивает слияние двух центров власти, борьба между которыми и служит одной из основных причин развала. Так возникает надежда…
Реально же происходит иное: российское руководство бездействует, процесс дезинтеграции Союза приобретает лавинообразный характер, межреспубликанские таможни задерживают вывоз продукции. Формально Союз существует, но из него вынули душу, осталось тело, и оно перестало функционировать, нет даже конвульсий. Возможно еще попытаться о чем-то с республиками договориться, но давать указания, требовать исполнения, контролировать – это утопия. Нельзя даже вообразить, например, что Горбачев укажет теперь Назарбаеву, как поступить с проектом 'Тенгиз-Шеврон'. Вопрос отпал.
Союза, как реальной силы, нет, и не удивительно, что на Кавказе оружие советской армии оказывается у кого попало. Силовые структуры пребывают в состоянии коллапса. Каркас власти остался, но нет хозяина. Кто хозяин? Союз? Его законы не действуют ни в одной республике. Везде свои собственные – и они официально выше союзных.
У Ельцина – немалый запас народного доверия, немыслимая ответственность и почти никаких рычагов управления. Ведь до сих пор российская государственность была чистой бутафорией. В ней ничего ни с чем не сцеплялось. Нет ни своей армии, ни КГБ, ни МВД, ни контроля над регионами, власти в которых могут выкинуть неведомо что. Нет своего эффективного центрального банка. Нет контроля за большей частью промышленности. Нет таможни. Да ничего вообще пока нет, кроме названия: Российское государство.
Первая экономическая реакция на августовский путч, как я и ожидал, – уже на следующей неделе четырехкратное сокращение поставок зерна государству. Его просто перестали везти на элеваторы. Это естественно. Теперь-то зачем? Ради бумажек, которые по привычке именуют деньгами? Нет уж, лучше хлеб придержать, обменять при случае на что-нибудь полезное…
Бартер окончательно заменяет денежный оборот, и в особо тяжелом положении оказываются Москва и Санкт-Петербург – еще недавно демонстрационные витрины успехов административной экономики. Социально-экономическая структура этих крупнейших городов (военное производство, наука, культура, управление), малопригодная для бартера, традиционно высокая зависимость их населения от поставок по импорту делают проблему снабжения двух российских столиц неразрешимой. Никакими аргументами убедить регионы поставлять сюда продовольствие невозможно.
Тревожность обстановки отчетливо осознается обществом. Осень 1991 года полна ожиданий катастрофы, голода, паралича транспорта, систем теплоснабжения. В цене печки-буржуйки. Самая распространенная тема разговоров: как будем выживать.
Страшноватая картина Москвы ближайшего будущего, выстроенная в романе А.Кабакова 'Невозвращенец', довольно хорошо передает атмосферу ожиданий этого времени. И за все должны нести ответственность первые демократически избранные власти России. Не удивительно, что деятели коммунистического блока, едва оправившись от сокрушительного удара, не без злорадства начали потирать руки: а вот посмотрим, что у вас получится, хотите не хотите, а придется снова звать нас на власть.
Используя шахматные аналогии, можно сказать, что осенью 1991 года демократические силы России оказались в сложном, позиционно проигранном положении. Шанс, если продолжить те же аналогии, в подобной ситуации состоит в том, чтобы, резко обострив игру, перевести ее в форсированное, комбинационное русло. План, отнюдь не гарантирующий успеха, но дающий все же надежду уйти от неминуемого поражения. А если без аналогий, то выбор был невелик: либо нарастающий хаос, либо немедленный, без подготовки, запуск рыночного механизма. И уже потом, на ходу, встраивать обязательные для его нормальной работы детали.
В жестком механизме иерархической экономики руководство свободно могло изъять прибыль у тех, кто ее получал, и передать тем, кому она и не снилась; можно было за какой-либо товар назначать цену, в десятки раз превышающую его себестоимость, а другой – отдать практически за бесценок. Можно было все, но для этого система должна быть целостной, со всеми ее экономическими, идеологическими и властными атрибутами. Вернуться к такому положению мы не могли. Значит, запуск рыночного механизма из благого пожелания превращался в реальный императив. В противном случае – катастрофа.
Напомню, что наиболее острым вопросом, разделявшим тогда экономистов, было отношение к хозяйственной политике России и Центра. И после августа на бумаге оставались еще Центр и Союз, а Григорий Явлинский продолжал работу по подготовке проекта межреспубликанского экономического соглашения. Для моих коллег-единомышленников было очевидным, что подобные соглашения без осмысленной экономической политики России малопродуктивны, что переговоры будут тяжелыми и не приведут к желанным результатам, что не может быть дееспособного экономического союза без союза политического. А шансов быстро воссоздать его явно не было.
Единое экономическое пространство требует единого же политического пространства – это аксиома.
