— Зайдем? — предложил Шумов и толкнул дверь плечом. Я ввалился следом и замер, как громом пораженный.
Трупами тут и не пахло. Пахло как будто борщом. Во всяком случае, чем-то съедобным и свидетельствующим о том, что в доме живут люди, да не какие-нибудь там бомжи, а люди семейные, со своим хозяйством, вполне обустроенные и относительно благополучные.
Со второго этажа доносились какие-то мирные звуки вроде позвякивания посуды, а сама лестница сверкала чистотой. У меня в подъезде лестница не была такой чистой, как в доме номер 142 по Пушкинской улице. Если бы я уже не посещал дом пару дней назад, мне бы и в голову не пришло, что по этой лестнице могут скатываться продырявленные пулями трупы.
— Ты, кажется, утверждал, что дом необитаем, — сказал Шумов, не вынимая руку из кармана.
— Он выглядел необитаемым, — поправил я. — Было темно и безлюдно. Только три трупа и я.
Именно в этот момент наверху зазвучали голоса. Шумов посмотрел на меня с большим сомнением.
— Хотя, — он словно рассуждал вслух, — если в доме стреляют, то нормальные люди не будут высовываться наружу. Они будут сидеть по квартирам. Или даже заберутся под кровати. А когда стрельба заканчивается, они снова вылезают и начинают варить борщ. И это самое время поговорить с ними по душам.
Шумов решительно зашагал по лестнице вверх. При первом же шаге ступени под его ботинками отчаянно заныли — точно так же они звучали и в ту ночь, когда я, дико труся и все же сжимая кулаки как последнюю надежду, поднимался наверх, чтобы столкнуться там лицом к лицу с Лехой Мухиным. Этот скрип меня успокоил — он доказывал, что я не спятил, что все случившееся в ту ночь было правдой. Трупы можно убрать, лестницу — вымыть, лампочки — ввернуть, а борщ — сварить, однако перебрать половицы на лестнице никому в голову не пришло, и теперь скрип ласкал мой слух. Я твердо знал — это было, это было здесь, и никто не мог убедить меня в обратном.
— Здравствуйте, — донеслось сверху. Я в два прыжка преодолел оставшиеся ступени и увидел Шумова, а рядом с ним — сутулого человечка неопрятного вида. Человечек был одет — снизу доверху — в старые галоши, белые шерстяные носки почти до самых колен, спортивные штаны с пузырями на коленях и сиреневого цвета кофту, видимо, женскую. Впечатление неопрятности происходило не столько даже от пузырей на коленях, сколько от пучков щетины разной длины на подбородке и от вида прилипшей к губе ленточки капусты. На шее у мужчины болтались очки на резиночке, и теперь обитатель 142-го дома медленно водрузил очки на переносицу, осмотрел Шумова и выдавил из себя равнодушное:
— Здрасть...
— Мы из милиции, — сказал Шумов, и я поразился, насколько изменился его голос. Теперь в нем не было пьяного легкомыслия, а лишь официальная сухость и строгость. Однако мужчина с капустой на губе в гробу видал его сухость и строгость.
— Ну и хули? — простодушно спросил он.
— Три дня назад у вас здесь было происшествие, — невозмутимо продолжал Шумов, а я осторожно протиснулся мимо него в конец коридора, к тому самому шкафу, из которого на меня выпал тогда Мухин. Шкаф был на месте, и уже это радовало. А вот с пулевыми отверстиями было сложнее. Не то чтобы их не было. Наверное, они все же были. Но дверцы шкафа теперь были заклеены цветными плакатами «Блестящих». Девочки улыбались и прикрывали своими розовыми телами следы перестрелки. Но это было ненадежное прикрытие. Я прижал подушечки пальцев к глянцевой бумаге и стал гладить гладкие девичьи тела, ножки и ручки, пока бумага под пальцами вдруг не прорвалась и палец не скользнул в дырочку. Пулевую.
А сзади меня Шумов пытал мужчину с капустой. Тот не сдавался:
— Вам в милиции виднее... Если говорите, что было происшествие, значит, было. Только я вам не свидетель, потому как в ночь сторожем служу... Утром я прихожу, да и спать сразу ложусь.
— Ну а другие? Соседи ваши? Неужели они вам ничего не говорили?
— А вы у соседей и спрашивайте, — посоветовал мужчина, подтянув штаны, развернулся и прошествовал обратно в свою комнату.
Я поманил Шумова и показал ему на дверцу шкафа.
— Ты чего тут наковырял? — не понял Шумов. — Возбудился на девок в купальниках?
— Это дырки от пуль, — пояснил я. — В этом шкафу сидел Мухин. И отсюда он на меня вывалился. Мертвый.
— Он что — маленького роста, этот Мухин? — спросил Шумов, разглядывая шкаф. — Как он тут уместился?
— Примерно метр семьдесят, — сказал я, припомнив незабвенный образ Лехи. — А может, и меньше. Но в шкаф он уместился, это точно.
— А чемоданов при нем не было?
— Нет, — слишком быстро сказал я.
— А-а, — догадался Шумов. — Ты ведь не посмотрел, да?
— Где мне тут смотреть? — стал я оправдываться. — На меня из шкафа покойник падает, а я буду в тряпках рыться? Да я чуть не обделался от страха!
— Это твое личное дело, — сказал Шумов. — Пусть ты сначала не сообразил, но потом-то у тебя было время. Ты звонил Тыкве, ты таскал вниз мухинский труп...
— И я все это делал быстро! Мне некогда было думать!
— Вот в этом твоя главная проблема, — вынес приговор Шумов. — Вот за это ты и расплачиваешься. Ну да ладно... С этого капустника мало толку, надо спрашивать других соседей.
— Кхм, — сказал я. — Я, конечно, дурак, но, вот когда я в ту ночь поднялся по лестнице, вот эта дверь была открыта.
— Прекрасно, — кивнул Шумов. — Так давай ее откроем еще раз.
Ну я и открыл.
5
Шумов разочарованно посмотрел на меня и сказал:
— И это все?
Я пожал плечами. В комнате было все точно так же, как в ту ночь. Плотно занавешенные окна, телевизор на тумбочке, платяной шкаф. Картина на стене. И никого в комнате.
— В принципе, — рассудительно сказал Шумов, — эта комната — самая ближняя к лестнице. И если здесь что-то происходило, то в этой комнате не могли не слышать. Если только здесь не проживает слепоглухонемой инвалид... — Шумов заглянул в комнату и кашлянул, оглядывая интерьер. — Эй, кто-нибудь дома? Я спрашиваю — кто-нибудь есть дома?
Ему никто не ответил. Шумов для проформы поерзал подошвами ботинок по расстеленному у двери коврику и перешагнул порог.
— Здесь живет женщина, — заявил он уже из комнаты. — Не старая. Возможно, разведенная. За внешностью следит, но особенно этим не увлекается. Возможно, потому что нет денег.
— Только не называй меня потом доктором Ватсоном, — попросил я, прислушиваясь к возобновившемуся звяканью посуды.
— Элементарно, Саня, — раздалось из комнаты. — Это все поверхностный анализ косметики, что стоит на тумбочке... А вот это тоже интересно, — Шумов уставился на картину с видом завзятого искусствоведа. — Хм, хм...
Он так заинтересованно пялился, что я тоже переступил порог и встал рядом. В скромную деревянную рамку был заключен экзотический пейзаж: набегающие на песчаный берег океанские волны, пальмы, далекие горные склоны и какие-то пестрые тропические птицы, зависшие над пальмами.
— Что тут интересного? — спросил я. — Думаешь, Мухин вложился в произведения искусства? Купил эту картину за двести тысяч долларов и повесил на видном месте?
— Она не стоит двухсот тысяч баксов, — на полном серьезе ответил Шумов. — Интерес тут в другом. Посмотри-ка повнимательнее на эту картинку...
Я только собрался как следует рассмотреть этот шедевр, как вдруг в коридоре раздались шаги. Слишком быстрые для мужчины с капустой на губе.
Шумов среагировал первым — он повернулся лицом к двери, а его рука оказалась в кармане пальто. Но
