Традицию, и обретете покой. Познайте суть Традиции, и вы поймете суть бренного человеческого бытия. Правдивость перед собою и близкими людьми — залог комфорта разума. Сознание чисто, и цель ясна. Что может быть проще для равновесия вещей, составляющих помыслы и деяния людские? Что может быть отраднее такого положения, когда проповедь не отличается от исповеди и наоборот?
Можно покорять новые земли или служить привратником, ловить бабочек в ближнем к дому парке, можно делать уйму дел, изобретенных людьми для пользы и забавы, для себя или ближнего, но всякое дело лучше делать в состоянии комфорта.
Лукавство и ложь порождают страхи. Страх разоблачения лжи в первую очередь. Страхи покоряют слабого человека. А тот, кто покорен своим страхом, способен на самое низкое деяние.
Кантор был по натуре правдив и воспитан в Традиции. Он любил свое дело, суть которого была в разоблачении лжи и избавлении людей от страхов. И он был счастлив. Он был счастлив по сути своего существа.
Но теперь, в связи со зловещими событиями, вольным и невольным участником которых он стал, перед ним выросла плотная стена лжи и страха. Ввысь стена уходила под самые тучи, ее мрачный монолит подавлял. Возможно ли человеческой силой сокрушить такую твердыню? Достанет ли сил у него?
Антаер не знал этого. Не мог знать. Но твердо и непреклонно был убежден, что в подобной ситуации каждый человек должен делать все, что в его силах. Не более и не менее.
Лена вошла в вагон. Скинула мокрый капюшон и тряхнула кудрявой гривой. Осмотрелась.
Немногие пассажиры, что сидели на резных скамейках, тускло поблескивавших лаком, украдкой и с недоумением смотрели на нее. Эти взгляды не ускользнули от внимания Лены, однако их истинной причины она понять не могла.
Увидев ее, пассажиры, воспитанные в духе традиционной культуры Мира, пытались совместить несовместимое: плащ привратника, сапожки для верховой езды и прическу, ну никак не вязавшуюся ни с этими сапожками, ни уж тем более с плащом.
Если женщина разгуливает в плаще привратника, то можно предположить, что она супруга привратника, то есть жрица огня и хранительница очага, — но в таком случае она никогда не надела бы обуви с ноги Леди–лорд. К тому же, если леди позаимствовала плащ привратника, то что она делает в этом поезде, да еще с непокрытой головой? Возможно, она находится в крайне стесненных обстоятельствах. Не оскорбит ли ее предложение помощи?
Поведение девушки мало вязалось со всеми этими соображениями. Лицо ее было не столько растерянным, сколько любопытным. Она прошла по вагону, с интересом осматривая всё и всех, и села особняком на свободное место.
Леди не стала бы шарить взглядом по лицам и одежде пассажиров. Она скорее смотрела бы поверх голов. Леди не стала бы садиться на свободное место, предпочла бы стоять.
Пассажиры переглянулись, словно испрашивая друг у друга каких–то объяснений, и решили, самое мудрое в такой ситуации — позволить событиям развиваться своим чередом.
Только молодой полицейский с цифрой 384 на нагрудной бляхе, виднеющейся из–под блестящего плаща, накинутого на плечи, хоть и был уже не на службе, а следовал со смены домой, решил прояснить для себя ситуацию и подошел к юной леди.
У Ленки было такое ощущение, которое бывает, когда садишься в первый попавшийся трамвай или автобус, идущий примерно в нужном направлении, но не знаешь, доедешь ли туда, куда надо, а остановки не объявляют. За окном незнакомые места и совершенно нет возможности сориентироваться. На душе возникает ощущение безвременья и утраты ориентиров, и от этого накатывает ни с чем не сравнимое чувство, что тебя предал город, люди, все живое… И мир становится чужим, нехорошим, недобрым. И жизнь катится куда–то в неизвестность, как безадресный этот трамвай или автобус. И надо вроде бы выйти и поискать верный путь, а не доверяться случаю и водителю, который увозит все дальше от твоей дороги. Но пассажиры, словно заговорщики, молчат — объединились в стремлении заморочить тебя и увезти черт знает куда, выпустить на конечной остановке, пустынной и никому ненужной, где будет выть ветер, гудеть в проводах, воздетых к небу на скелетах опор ЛЭП, и какие–то трубы на горизонте будут подпирать свинцовые облака. И ни одна живая душа не знает ни тебя, ни твоей дороги. Но ты не выходишь из этого злополучного транспортного средства, а продолжаешь ехать дальше, надеясь на чудо, на то, что он повернет в нужную сторону, и мелькнут за окном знакомые дома.
Но Лена–то уже знала, что ничего знакомого за окном не мелькнет. Все будет чужое, и никогда этот диковинный метропоезд не повернет в нужную сторону. Потому что здесь для нее все стороны ненужные.
Здесь остановки объявляли, но от этого легче не становилось. Над выходом в узком окошке автоматически прокручивалась лента с названиями остановочных пунктов. Но если бы знать, что означают эти названия.
А перегоны между станциями были о–го–го какие длинные!
Какое–то дремотное воспоминание накатило на Лену. Зима стояла над Москвой, вязкая и тягучая. Дни тянулись медленно, как наполеоновские обозы по старой смоленской дороге. Гоголевский бульвар. Снег падал крупными хлопьями. Голуби, прибитые к земле снегопадом, шли пешком в снегу, и ветер порывами налетал и хохлил им головы.
И Ленка шла вверх по бульвару, от Гагаринского переулка к Арбату, в ногу с голубями, мелкими шажками, чтобы не поскользнуться. Она сдала зачет по фортепиано в музыкальной школе имени Бетховена, и музыка еще звучала в ней. Тогда она и ощутила в себе нечто странное. Будто бульвар и не бульвар вовсе, а дикий лес. И город тоже какой–то дикий… И нужно обладать каким–то тайным знанием, чтобы выжить в этой враждебной среде.
Она помнила это ощущение таинственности. И она — Ленка — была будто бы не человеком, а древней башней, которую заметает снег и пробует на прочность непогода. Но ей внутри себя — башни — тепло и уютно. И хорошо. И не хочется выходить наружу.
Тогда какие–то парни заступили дорогу, темнея силуэтами сквозь снежную круговерть, и начали что–то говорить в духе: «Маленькой девушке холодно зимой». Но Ленке не было холодно. Ей было благостно и славно. И она сказала им, не замедляя шагов: «Я НЛО!» И пошла дальше. А они, остолбеневшие, расступились.
Пассажиров в вагоне было немного. Преимущественно мужчины, носившие разного вида, но тем не менее чем–то похожие бороды. Все одеты в темно–серые одежды. Это первое, что бросалось в глаза. Они походили на моряков. Почему–то. Может быть, из–за коротких суконных пальто или курток и головных уборов, являвших собою нечто среднее между фуражкой и шляпой.
Но сразу же они вызвали ее живейший интерес. До сих пор Лена видела только Остина, его дворецкого и экономку, привратника в большой шляпе, да мельком женщину в черном… Особой статьей следует упомянуть садовника–друида. И все одевались, как для странного маскарада, где каждый нес свой образ, придерживался своего стиля одежды. Здесь же было ощущение, будто Лена попала с одного маскарада на другой, где люди, наоборот, стремятся быть похожими друг на друга.
От ее внимания не ускользнуло и то, что рукава пальто–курток, похоже, пристегиваются к плечам или пониже плечей пуговицами, что все предпочитают схожие головные уборы и практически все имеют на шее или на плечах вязаные кашне или шали с кистями.
Все одевались тепло, добротно и будто сейчас были готовы в дальний путь в своих крепких тяжеловатых ботинках или сапогах. И от этой «готовности в дальний путь» делалось еще неуютнее.
Куда же ее завезет этот поезд?
Внимание пассажиров к ее скромной персоне, угасшее, впрочем, так же быстро, как и вспыхнувшее, усиливало беспокойство. Номерного полицейского Лена поначалу приняла за кондуктора. Потом, заметив на его высоком шлеме и плаще капли дождя, поняла, что не права: он тоже недавно вошел.
Полицейский вежливо обратился к ней, и первое, на что она обратила внимание, — его совершенно незнакомый выговор. Похоже, здесь каждый говорил по–своему, со своим акцентом. Лена очень бы удивилась, узнай, что выговор и манера выражаться здесь определяют не столько происхождение, сколько корпоративную принадлежность. Работник одного синдиката не всегда хорошо понимает разговор работников другого синдиката. А наиболее общедоступную речь используют именно полицейские.
