44. Глава, которую можно пропустить
Глупо считать дату рождения началом существования. Если верить некоторым философским течениям (течения разума, которые также являются и его утечкой, что взаимосвязано), существование не поддается датировке, оно либо вообще не прекращается (как считают одни), либо конечно, но эта завершенность не имеет никакого отношения к телесной оболочке и умиранию клеток (как считают другие). Сабж как-то сказал, что начал осознавать себя еще до рождения, правда, незадолго до этого счастливого события. Точнее, осознавать ту часть самого себя, которой наделил его Эпицентр. А есть придурки, и мне известна парочка таких, которые и к сорока годам не удосужились начать свое существование.
Я не знаю даты своего рождения. Как-то так получилось, что мои предки не удосужились проинформировать меня об этом. Когда меня обнаружили на городском вокзале, их рядом не было и в бюро находок они не обращались. Шучу: у нас не сдают подкидышей в бюро находок, их отправляют в специальные заведения – приюты. Но если вы думаете, что я держу за это обиду на своих предков – то нет, это не так. Мне, конечно, интересно было бы узнать некоторые подробности, но сама идея поиска родителей меня никогда не привлекала. Хотя в переходном возрасте я представлял себе, что моя мать – одна из наших преподавательниц, спивающаяся хипуха средних лет, которая не нашла в себе сил отправиться в
Единственная настоящая проблема, которую мне подарили предки, – тот снежный кошмар. Но я привык жить с ним.
...Я проснулся неожиданно. Без видимых причин, просто на какое-то мгновение сон оставил меня, и я знал, что он вернется. Я мог бы снова закрыть глаза, ведь мой организм требовал отдыха. Но вместо этого дал себе полчаса на самоидентификацию. Потому что – я понял это как-то просто, без судорог сердечной мышцы, – я наконец оказался там, в центре заснеженного поля. Я не знал, куда нас вывела тропа Безумных Шляпников, и не было следов, чтобы вернуться по ним обратно и начать путь сначала. Мы просто оказались
Это было что-то типа смерти: ты еще вроде как существуешь, но, по большому счету, уже пропал, исчез, растворился в желтой дымке утреннего смога.
Я лежал и размышлял, каково оно – существовать в зоне смерти, стоя в центре заснеженного поля. А потом подумал: какого черта! Все мы, так или иначе, находимся в зоне смерти. Для кого-то другого мы в данный момент не существуем: он не видит нас, не слышит, не чувствует хренового запаха изо рта, не думает, как бы поиметь, вообще о нас не думает. Нас для него просто нет. А что касается поля, то у всех оно свое. Каждый пунктир жизни – от точки начала к финишу – мы оказываемся в ситуации, когда уже невозможно повернуть назад, потому что просто не знаешь, где эта хренова цепочка следов, по которой ты прошел. Может, их и вовсе не было. А может, они слились с другими, были затоптаны теми, кто прошел за нами.
Так кто я такой, черт побери? Я, не способный вернуться по своим следам к началу, потому что не знаю, каково оно было, это начало, и даже даты не знаю. Если я сейчас умру, чем мгновение после смерти будет отличаться от мгновения непосредственно перед ней? Удастся ли мне заметить эту перемену в себе? А даже если и удастся, если все действительно так, если мои мысли, эти ублюдки, порожденные насильственным бодрствованием разума, – имеют какое-то отношение к правде... То получается, что нет ни смерти, ни жизни, ни существования... Есть только сам человек, блуждающий по снежным равнинам, не оставляя следов.
А потом ко мне снова пришел Джим Моррисон. Он был уже мертв, и снег не проминался под его ногами.
– Мне легче, – сказал Джим, и по тому, как тихо и с какой ленью он это сказал, я понял, что парень удолбан по самые ногти. – Мне легче, – сказал Джим. – Если бы все умели ходить по снегу и не оставлять следов, люди бы меньше парились.
– Ну и как тогда искать обратную дорогу?
– А никак. Нет разницы, вперед ты идешь или назад. Ищешь НЛО или толкаешь гашиш на Красной площади. Главное – двигайся, иди, не давай себе остановиться. Тогда куда-нибудь придешь. А если так и будешь стоять, то следы, по которым ты пришел, успеет засыпать снег. Такая вот фишка, сталкер.
– Какого хрена! Я же всю жизнь куда-то иду.
– Все идут, – засмеялся Джим, – только можно просто идти, а можно идти и не останавливаться.
– Ты мне снишься, парень, я понял, ты мне снишься и грузишь, как хренов портовый грузчик из фильма «Нокдаун».
– Ага, – сказал Джим, – так оно и есть, парень. Я просто снюсь и просто тебя гружу. Правда здорово, а?
– Ну и какой в этом смысл?
– Никакого. Смысл убивает кайф, порождает деньги и убежденных девственниц. А жизнь – это главный флешмоб, и когда к флеш-мобу привинчивают на хер не нужный аппендикс смысла, он теряет свою прелесть.
– Но зачем жить, если нет смысла?
– Чтобы жить, придурок. Жить, чтобы жить, – это круто. Но даже я так не умел. Дети умеют. Но детям нельзя принимать наркотики...
Дальше он понес уже полный бред, и я понял, что пора просыпаться.
45. Радиопомехи
Судя по положению солнца, мы проспали почти до полудня. И чувствовали себя соответственно – тяжелые головы на легких, как скорлупа арахиса, телах. Я позволил себе еще немного поваляться, пропуская солнечные иглы сквозь неплотно сомкнутые веки. Это было чертовски приятное ощущение.
Откуда-то слева, очень близко, чуть ли не на самое ухо, Буги медленно проговорила:
– Вчера что-то было или нет?
– Ага, – ответил Сабж.
– Что «ага»?
– Вчера что-то было. Или нет.
– Придурок.
Тут до меня дошло, что с такого расстояния голос Буги может звучать только в том случае, если ее голова лежит у меня на плече. Тело тут же подтвердило, что так оно, похоже, и есть. А потом и Сабж подтвердил.
– Я гляжу, вы снова воспылали взаимной нежностью. Больше не горите желанием перегрызть друг другу глотки?
– Между прочим, ты, Макс, храпишь, – с усмешкой в голосе сказала Буги. – А то, что моя голова оказалась у тебя на плече, ничего не значит. У меня просто затекла шея. Если бы рядом лежал Сабж, подушкой стал бы он.
– О черт! – воскликнул Сабж, и я заранее начал улыбаться, ожидая от него очередную клоунаду. – Макс, ты даже не представляешь, чего меня лишил! Ну почему ты не отполз подальше? Я же мог помацать спящую Буги за попку, а потом соврать, что это было во сне, типа, лунатизм и все такое. А руку бы мне потом вправили, ради такого-то не жалко...
– Пожрать бы, – сказал я. Глубокое, едва отливающее синевой белое небо обрушилось мне в
