Все посмотрели на него.
— Ну то есть, не то что я вовсе не знаю, кто я, — индус остановился и растерянно развел руками. — Но я не понимаю, что но мне главное. Во мне столько всего! И я не люблю правила в принципе! Где вы прикажете мне искать мою общину?
— Это называется отсутствие целостности личности, — назидательно сказал Звеллингер, — у каждого должен быть стержень, на который все наматывается. В чем твой стержень? — он посмотрел на Дипака. — В чем в каждом из вас стержень? — обернулся он ко всем.
Огонь снова блеснул на толстых линзах очков.
— Мой стержень мое везение, — задумчиво сказал Дипак, — я всегда полагался на него. Я все время рискую. Я как бы…
Он хотел было рассказать им про старый фильм, который обожал в детстве — с Радж Капуром — «Бродяга». Сам себя он всегда воображал в образе такого беспечного странника, пружинящей походкой идущего с кучей хорошего настроения по пыльной дороге мира, распевающего песни, машущего рукой млеющим по обеим сторонам дороги девушкам — свободного от привязанностей и соблазнов. А соблазны, словно эти обиженные невниманием девушки, бежали за ним, предлагали себя, позволяли достичь в жизни всего без труда…
— Не знаю, — сказал он, нахмурившись, раздумав рассказывать избранным про странника. Он прошел к камину и снова уселся на диван.
— А ты? — обратился Самуэль к сидящей рядом с ним Катарине, — ты знаешь, кто ты есть и кто тебя сделал такой? — Я?.. — Катарина повернулась к нему (угол не больше — не меньше часто репетируемого перед зеркалом, рот полуоткрыт, откинуть назад волосы, сделать серьезный вид…) Пока она проделывала все это, она забыла вопрос. Но не смутилась — такое с ней уже бывало. Она сказала то, что всегда говорила в подобных случаях: К — Мне надо подумать.
— Вот и мне надо подумать, — вздохнул Самуэль, — на сегодняшней лекции мне на миг показалось, что мне не следует верить в то, во что я верил раньше. Но эта тетрадь, как будто написана про меня, про мою родовую пирамиду… Он поднял брови и замолчал; Катарина томно смотрела на него из-под полуприкрых век.
— Послушайте, — зазвенел вдруг со скамеечки голос монаха, — когда мы в моей стране объясняем прихожанам, как правильно молиться, мы учим их вспомнить тот момент в их жизни когда им стало хорошо от того, что они сделали добро другим Этому учит наша вера.
Ли-Вань смотрел в лица сидящим у камина.
— И этому учит любая религия. Религиозная вера помогает человеку ощутить свою связь с другими людьми, стать частью целого. Может быть, вам поможет религия?
Все помолчали в ответ.
— Легко вам, монахам, — пробурчал Дипак, — вам нечего искать. Моменты вспышки в сердце вы вызываете размышлениями о вере, и добродетельная община, которая воспитала в вас эту веру, — это ваши единоверцы. А что делать, если мои вспышки в сердце не связаны с религией?
— Но с чем-то же они связаны? — сказал монах. — Тетрадь говорит, что у каждого есть вера. То, с чем связано появление изумрудного сияния в вашем сердце, и есть то, во что вы верите.
Дипак задумался.
Ему вспомнилась вдруг высокая крутая лестница, ведущая в давно заброшенный горный храм, — и он, мальчишка, на спор, не послушав запретов родителей, лезет через ограду, карабкается, рискуя убиться, по обвалившимся каменным ступеням, а потом, залезши уже высоко, оборачивается и видит раскинувшиеся под собой джунгли. И захватывает у него дух от того, что он смог сделать то, чего другие боялись, и от пьянящего ощущения свободы от всех запретов, — и кажется ему, что сейчас он взлетит…
— Мои лучшие моменты связаны с чувством свободы, — сказал Дипак.
— Хорошо, — кивнул монах, — а можете ли вы проследить это чувство к кому-нибудь из своих Учителей или к тому сообществу людей, которые помогли родиться этому чувству, к каким-то общим правилам вашей общины?
Дипак задумался.
— Да нет, — усмехнулся он. — Пожалуй только если в том смысле, что я отрицал все правила своей общины.
Монах хотел было что-то сказать, но передумал и замолчалВместо него опять загудел Звеллингер:
— Пусть каждый решает для себя сам. Демократия это прежде всего свобода выбора.
— Это поэтому у вас в супермаркетах сто двадцать пять сортов сухого завтрака? — неожиданно зло прокаркал из темноты Батхед.
— Да, представь себе, — с насмешливым удивлением повергнулся к нему Звеллингер, — в том числе. Но кроме этого у нас в школе, как и в средствах массовой информации, не учат только одной истине для всех. Наши преподаватели, и наши медиа, — продолжал он, делая акцент на слове «наши», — знакомят с мнениями, но не навязывают их, — а выбирать из мнений предоставляют самим людям.
Батхед не успел ответить, — на помощь ему неожиданно пришла Геня:
— Я не уверена, что из ста двадцати пяти сортов сухого завтрака покупатели легко выберут самый полезный для себя. В — Почему? Производители по закону обязаны давать информацию, — поправил на носу очки Звеллингер. — Сбор и обработка информации представляют собой труд, усилие. Чаще всего дело кончится тем, что покупатели выберут самый рекламируемый или самый дешевый товар. Таким образом свобода выбора при низкой культуре людей сводится к манипуляции. То же самое происходит и с мнениями. Человек, не наученный делать выбор, либо выберет то, что доступнее всего, либо то, что его подспудно заставят выбрать. Со времен Древней Греции Учителя объясняли детям, что хорошо, а что плохо, что можно, а Что нельзя — не только с точки зрения закона, но и с точки зрения этики. А мы на западе давно перепутали мораль с законом.
— Даже ваша тетрадь говорит, что закон родился из истинной Веры, — запальчиво ответил Звеллингер, — значит, закон это просто верхний уровень морали. Ты упомянула труд, который нужен для того, чтобы сделать выбор — Штаты создавались верующими людьми, которые верили в добродетель труда. То есть, если не работает закон, работает религиозная традиция. Мы живем как раз по Правилу.
— А бомбить страну, что находится за десять тысяч километров от вас, это часть какой вашей традиции?.. — сверкнул из угла глазами Батхед.
Самуэль встал с места и поднял вверх ладони:
— Хватит! Не хватало нам сейчас еще поссориться. Ясно, что мы сейчас не сможем прийти к единому заключению о том, где каждому из нас искать свой стержень. Но Тэд прав — каждому надо будет решить это для себя. Мы знаем правило: стержень надо искать в мировоззрении, существующем в близкой каждому из нас добродетельной общине.
— Это похоже на коралл! — глядя на переливающиеся алым угли в камине, сказала Геня. — Смотрите: каждая часть кораллового рифа отличается от другой цветом, и весь риф светится разными цветами, переливается. И вот, от того на какую часть коралла положить серый камешек, зависит то, какими кораллами он обрастет в дальнейшем, каким цветом заиграет. Но не сам камешек выбирает этот цвет, он просто развивает выше к солнцу, ту часть общего рифа, на которую был положен.
— Вот для чего важно понять, кто твоя община, — одобрительно кивнул Самуэль.
Он встал из кресла, прошел к двери в спальню и, нащупав на стене выключатель, включил свет в комнате. Все зажмурились, потом открыли глаза и посмотрели друг на друга, словно очнулись от сна.
— Друзья, — сказал Самуэль, — я предлагаю не сообщать пока ни Ректору, ни в посольство о том, что нам известно. Вы говорите, машина жива, — давайте попробуем подключиться к ней. Но сначала, конечно, пусть каждый определится со своей общиной и теми правилами, которые возьмется исполнять. И посмотрим, что получится.
Никто, даже Звеллингер, не возразил.
— А община может быть любая? — спросила Катарина.
— Тетрадь говорит, что да, — пожал плечами Самуэль. главное, насколько я понимаю, чтобы это
