Томилин разобиделся, побелел как мел, вскочил и закричал гневно, что все это не так, Модест его не понимает. Он действительно чувствует себя еще неспособным разделить на равных работу над модестовской машиной и не хочет быть ему в тягость… А придет он к нему только тогда, когда поймет, что может внести в дело не только свою долю денег на оплату материалов, рабочих и двигателя, но прежде всего свой ум и свое конструкторское умение.
— Я тебя не неволю… — примирительно сказал Шубин. — Ты сам меня сыскал, Юлий, и сам предложил участие в этом аппарате! Коли так решил, ну и слава богу! Я тебя всегда жду! Не сегодня, так завтра… Одному мне эту чертову небесную акулу вряд ли осилить… Буду копаться помаленьку! И будет об этом на сегодня, а?
Оля с удивлением смотрела на Томилина — таким расстроенным она его еще не видела. Он ее неприятно поразил и тем, как лихорадочно засуетился, неестественно хохотал, и, снимая неловкость, попросил Модеста сыграть на флюгорне:
— Лялечка! Павел Кузьмич! Такого чуда вы даже у Чинизелли не видывали! Ну, прошу тебя, Модестушка!
Шубин охотно кивнул, взял флюгорн, лукаво подмигнул Оле и поднес его к губам.
Рында привычно приподняла уши и уставилась на него. Он смешно надул щеки и заиграл врастяжку, низко и печально:
Собака покашляла, позевала и начала, вздернув морду и мечтательно закрыв глаза, подвывать, пела на своем собачьем языке, точно копируя хозяина и неотступно следуя за мелодией. Это было так умилительно и в то же время так смешно, что Оля хохотала до слез, Голубовский колыхал животиком и как- то странно урчал и ухал, Томилин восклицал, удовлетворенно сияя:
— А что я вам говорил? Чудо! Чудо!
А собака, оскорбившись, пряталась под столом, за которым сидел, сдержанно улыбаясь, Модест, и тихонько взлаивала.
После этого вечер понесся вскачь, серьезные разговоры закончились, на всех вдруг напал чудовищный аппетит, и Оля с удовольствием пробовала острый, пахнущий корицей черный портер, хрустела соленьями и уже без стеснения открыто смотрела в лицо наблюдавшего за нею Шубина. Он улыбался чему- то, но глаза его были строгими.
Вскоре отворилась дверца в полу, из нее выглянул какой-то человек в широкополой, мокрой от дождя шляпе и спросил:
— Шубин, приютишь?
И снизу, смеясь и крича, полезло множество незнакомых молодых людей в студенческих тужурках и клеенчатых плащах, появились две барышни-курсистки, какая-то дама лет под сорок в нелепой шляпе, украшенной корзиночкой с плюшевыми цветами, и ядовито-желтой накидке… У нее было большое, как половинка тыквы, гладкое лицо, черная кокетливая мушка на щеке, внушительные усики, она курила папироску, вставленную в длинный мундштук, бесцеремонно разглядывала Ольгу и говорила низким голосом:
— Модест! Вчера на теософическом сеансе у князя Андроникашвили являлся призрак невинно убиенного младенца Дмитрия! Все рыдали! Совершенно достоверные сведения!
Ольге не понравилось, как по-хозяйски ведут себя здесь эти люди, их любопытство к ней, и она тихо сказала Томилину, что устала и хочет спать.
Они заторопились домой. Голубовский последовал за ними. Шубин провожал их через всю мастерскую, распахнул широко ворота, довел до автомобиля и долго молча стоял, задумавшись и смотря себе под ноги.
Юлий шумно хлопотал с мотором, крутил заводную ручку. Сдерживая раздражение, сказал, что, видно, магнето отсырело и двигатель быстро не заведется. Автомобиль на ночь без присмотра оставить он побоялся, поэтому заявил, что будет возиться с мотором, сколько хватит сил, а им посоветовал взять «Ваньку».
Извозчика они нашли неподалеку, под газовым фонарем. В армяке и клеенчатом цилиндре он покорно мокнул под моросящим дождем. Седокам обрадовался.
Они ехали долго. Голубовский подмурлыкивал что-то себе под нос. Ольга приткнулась к нему под бочок, и ей, несмотря ни на что, было хорошо и сладостно-устало.
Отец неожиданно сказал:
— Между прочим, очень меня привлек чем-то Модест Яковлевич… Есть в нем какая-то фундаментальность! Хотя и с чудинкой… Впрочем, какой россиянин без этого? Мне давеча рассказывали, что один фельдшер в Зашиверске отрезал кошкам головы и пришивал их собачкам. Ему, видите ли, было любопытно, что из этого выйдет! Гиппократ этакий!.. Пирогов!
— Я тебя люблю, папа, — сонно сказала Ольга.
— Сечь тебя некому! — печально и безнадежно вздохнул он. — Ты сама посуди, не сегодня завтра замуж, станешь полновесной дамой, дом Юлию вести будешь, а что выкидываешь? В чужом жилище, можно сказать, догола раздеваешься. Да и Юлий твой растяпа! На его месте я бы тебя туда вообще не повез…
— А я ему благодарна, — так же сонно и задумчиво сказала она. — Вам это странно, дорогой профессор?
Извозчик обернулся:
— Ваше высокоблагородие, вы из профессоров, объясните: по Питеру слух — ходит по ночам по крышам голый человек, черной кожи и с хвостом. Пишет этим самым хвостом прямо на воздухе огненную цифирь шестьсот шестьдесят шесть… И кто ту надпись пламенем узрит — тотчас же слепнет! Слепцов в больницах уже многие тыщи! Не слыхали?
— Не приходилось.
— По вашей образованности и чину, как понимаете: война с германцем будет? — вздохнул извозчик, пошлепывая вожжами по мокрой спине лошаденки.
Голубовский долго молчал, потом сказал глухо:
— По всей видимости, голубчик, да!
…И она действительно пришла, эта война, с хмельным и громким началом, когда громили германское посольство и били стекла в магазинах с немецкими фамилиями на вывесках, с тоской и пустотой, пришедшими потом, со списками убиенных в газетах, с голодными очередями у булочных и недоумением: почему все так плохо?
Но все это было потом в ее жизни, и Шубин, и война, и революция…
А тогда она сидела в пролетке рядом с живым, веселым отцом, смотрела на газовые фонари в дождливом туманном дрожании и слушала, как внутри ее пел чей-то голос:
4
На Щепкина оглядывались, он то и дело слышал: «Летчик! Летчик пошел!» Пробурчал стесненно:
