истребителей И-2 бис, о таких севастопольцы только мечтали.
Щепкин, шагая вслед за адъютантом Коняева по присыпанным белым речным песком дорожкам, с удовольствием поглядывал вокруг, все подмечал: баллоны со сжатым воздухом для запуска моторов не валяются где попало по полю, а стоят в удобных обрешеченных загородках — ящиках. Надо будет и у себя в гидроотряде проследить за этим. Мойка для самолетов оборудована отдельно, со шлангами и помпой — тоже стоит учесть, поставить насос на слипе и отмывать от соли и грязи самолеты не из ведра, а под напором. Ну а вот армейский прожектор у края поля — это уже излишняя роскошь. Ночные полеты строго- настрого запрещены. Если только на аварийный случай, какому-нибудь припоздавшему на закате дня растяпе-летчику посветить — тогда понятно.
У командной открытой сверху вышки, на которой смотрели в небо какие-то командиры, адъютант попросил Щепкина подождать, ушел внутрь, но почти тотчас же вернулся.
— Никита Иванович… там! Да вот он! — сказал адъютант, задрав голову.
Подсвеченный низким уже солнцем, истребитель на огромной высоте казался золоченой точкой, которая, по-комариному звеня, ползла по плоскости серого, дымного от зноя неба.
— Сколько у него еще бензину? Ждать долго?
— Минут на двадцать…
Истребитель свалился на крыло, пошел на пикирование. Слитность силуэта распалась, стали хорошо видны обе плоскости с обтекаемыми стойками у консолей, мысок мотора, блестящий круг винта. На высоте биплан резко выровнялся, выпрыгнул на «горку», пилот аккуратно заложил малые крены. Снижаясь, исполнил пару бочек и точно притер истребитель к посадочному, выложенному на траве из брезентовых полотнищ знаку «Т».
Когда Щепкин и адъютант подбежали к самолету, Коняев уже сидел возле него, распустив молнию полотняного комбинезона, из-под которого малиново взблескивало по два ромба на отложном вороте его гимнастерки, и широко и довольно ухмылялся. Сидел он на громоздком ранце парашюта, шлем стянул с вихрастой взмокшей головы и, сухонький, задиристый, был похож на мальчишку, только что вдоволь напроказившего вдали от родительских глаз.
— Товарищ комдив! — с укоризной сказал подбежавший за ними молодой комэск. — Вы же обещали не фигурять!
— Видал, Щепкин, — подмигнул довольно Коняев, — как они боятся меня угробить! Даже парашют заставляют цеплять, а я с ним, если честно, и на земле стоять на ногах не могу, он же тяжелый, а я вон какой! Еле его из кабины выволок… Кваску бы, а?
Коняеву дали принесенного в жбане квасу, и он жадно, с прихлебом, стал пить. Щепкин с любопытством заглянул через отделанную нержавейкой закраину в открытую кабину истребителя. Поразила ее прямоугольная форма, потом он понял, что это от прямой броневой спинки. Ручка управления на истребителе была новая и удобная, не тонкая, а короткая, утолщенная, с рубчатой черной рукоятью. Сиденье не жесткое, как на гидропланах, а кожаное, пружинное. В глаза бросилось множество новых приборов на щитке, он был усеян их глазками, но главное — на скоростемере последняя цифра была «300 км». Во всяком случае, верных выжимает что-то около двухсотпятидесяти. Ничего себе, жить можно!
— Пошли, Даниил Семенович! — сказал Коняев. — Поговорим…
Они отошли от истребителя, вокруг которого уже суетились мотористы и аэродромная обслуга. Адъютант вопросительно посмотрел им вслед, Коняев не позвал его, и он остался стоять хотя и в отдалении, но на виду.
Коняев блаженно вытянулся на траве, покряхтывая:
— Ах, хорошо-о-о…
— Я не знал, Никита Иваныч, что вы… сами летаете! Зачем это вам?
— Давай на «ты», Даниил, — поморщился Коняев. — Или забыл, как мы с тобой под Астраханью из одного котла кулеш хлебали?
— Не забыл… — согласился тот.
— А летаю я еще хреново, Щепкин! — признался Коняев. — Но не летать не имею права! Должность не позволяет! Вот как ты думаешь, американцы в своих Северо-Американских Соединенных Штатах дураки?
— Думаю, что не очень…
— Вот именно, — оживился Коняев. — Они, знаешь, какой закон приняли? Командирами авиационных частей и соединений у них могут быть только летающие летчики или летнабы! У них там такой генерал есть, Патрик по фамилии… Старец, можно сказать. Сухой, седой, шестьдесят лет. Так его до тех пор командующим всеми американскими ВВС не назначали, пока он, бедолага, как какой-нибудь юнец, летную школу не окончил! И это, я полагаю, очень даже правильно! Пока сам не покувыркаешься, пилота по- настоящему не поймешь, разговор обычный — и тот как глухой с немым. А мне этого нельзя… Тем более, если по чинам брать, то чем я тоже не генерал? Вполне обыкновенный наш советский генерал! Эх, Даня, а как раньше-то было хорошо!
— Что — хорошо?
— А все! — Коняев сел, обхватив колени, щурился смешливо. — Ну, кто я был? Нормальный драгун! Как штыком шуровать — отделенный в ответе, куда целиться — с ротного спрос, в какие окопы с коня пересаживаться — батальонный догадывался… Ну а против кого воевать да каким манером — это уж все думали: от полкового до генштаба и даже царя-батюшки! А теперь? Голова пухнет! За всю авиацию мне думать. А тут и истребители, и разведчики, и тяжелые воздушные крейсеры. Авиация дальнобойная, чтобы аж до их империалистических потрохов добираться! У кого голова болит? У бывшего драгуна Никитки Коняева… Да еще тактика-стратегия! Как это говорят нынче? Война будет войной трех «М»: мотор, маневр, мобильность! И про все думай, хлопочи, крутись, как муха на проволоке!
— Ах, ах, ах! — сочувственно поохал Щепкин. — Вас пожалеть, ваше высокопревосходительство?
Коняев посмотрел серьезно и сбросил игривость.
— Ладно, Щепкин! Это я так, для разгону к разговору! Как думаешь, мыслимо мне одному, хотя бы и при заслуженных ромбах, все, про что я тебе говорил тут, осилить?
— Нет.
— Понимаешь… — кивнул Коняев, нахмурившись. — Понимаешь, а сам поступаешь, как единоличник! Мои мужички твой проектец изучили и заявили, что мысль у тебя верная. Мысль, понял? Но и только. И если ты думаешь и далее в одиночку свою «амфибию» городить — я тебе не помощник! Тебе одному твоей жизни не хватит, чтобы довести машину до ума! Ты знаешь, сколько специалистов работают у Поликарпова? А у Григоровича? Счет уже не на десятки — на сотни идет! Фактор времени не дает нам ни малейшего права на риск! Если машина нужна армии или флоту — она должна быть сработана надежно, крепко и в кратчайший срок!
— Такая машина нужна армии и флоту? — помолчав, спросил Щепкин.
— Очень, — жестко сказал Коняев. — И то, что ты время терял, по Москве шатаясь, ко мне сразу не пришел, в ЦК не стучался, безобразие!
— Но ведь Томилин…
— Томилин, Томилин… — пожал плечами Коняев. — Ты что, не понимаешь, на кого вылез? Он же сам спит и видит — такой же «амфибией» отличиться или чем-то похожим!
— А разве я против? — подумав, сказал Щепкин. — Будем считать, что я свое дело сделал. Была бы машина. Пусть берет, дорабатывает, разрабатывает! Но он же не возьмет!
— Прикажем, так возьмет. У него не хутор на отрубах — государственное конструкторское бюро!
— Ну, вот и делу конец! — засмеялся глуховато Щепкин. — Что ж, я согласен. Лишь бы на общую пользу.
— Ишь ты, согласен он! — неожиданно рассвирепел Коняев. — Лев Толстой нашелся! Кушайте меня хоть спереди, хоть сзади, я уже испекся… Так, что ли?
— А как? — не понимал Щепкин.
— Мои мужики сейчас на тебя горбятся! Перебеливают твои чертежики, придают твоим записочкам надлежащий научный вид. Если в ЦАГИ не будут возражать, доложишь проект на техническом совете
