водой. Здесь никого не было, только под деревом стоял мокрый и унылый телок, которого, видно, забыли загнать под крышу. Он подошел к самолету, понюхал его и замычал.
— Даже он удивляется, как мы с Нил Семенычем могли доверить свои дорогие жизни такому придурку, как ты! — сказал Свентицкий, отжимая набухший от влаги шлем.
— Заткнись, Ленька! — в сердцах сказал Глазунов. — Живыми вылезли, тебе мало? Можешь доложить в письменном виде, что испытание наша машина выдержала! Не разлетелась в пух и прах, хотя я, честно говоря, и этого ожидал.
— Да будет вам, — весело сказал Щепкин. — Пошли, есть охота.
Они стянули мокрые кожанки, сапоги, в которые натекло воды, пошлепали босиком по теплым лужам к поселку. Когда подошли к мальцевскому особняку, на крыльце сидела Настька Шерстобитова, бледная и торжественная.
Встала перед ними и заявила:
— Мужикам туда нельзя!
— Это с каких пор? — удивился Глазунов.
— Началось, — так же строго сказала Настька. — Вот их супруга, — указала она на Щепкина, — Марья Степановна, рожать приступили!
Щепкин побледнел, отодвинул Настьку и побежал наверх, шлепая босыми ногами по лестнице.
Нил Семеныч и Свентицкий понимающе переглянулись и побрели к берегу Волги.
Глазунов сел на пенек, Леон задумчиво смотрел на серую, глинистую у берегов реку в мыльных разводах пены, потом нашел палочку, присел, начал что-то озабоченно чертить на плотном мокром песке.
Нил Семеныч глянул заинтересованно. На песке было начертано некое подобие карты. Свентицкий почесал затылок и сказал с некоторой долей недоумения:
— А все-таки… дельную машину склепал Данька, черт! Наружно, конечно, не шик, но мощна. Вроде крестьянской сивки: и под плуг, и под седло.
— Ты к чему это?
— Да боюсь я, Нил Семеныч, что как начнут ее еще доиспытывать. Тут кому-то зачешется блямбу для красоты посадить, кому-то фактура обшивки не понравится. Затянут время, и когда она до строевых частей дойдет? А ее надо как можно скорей в серию — и в руки летчикам! И как можно больше таких…
— Кто ж спорит?
Представить машину надо сразу и такое ей испытание устроить — одно, но самое трудное, чтобы после никто и не пикнул, а только в ладоши аплодировал. Вот я и решил, что нужен дальний перелет. На изумление!
— И лететь, конечно, для полной славы тебе? Опять зачесалось судьбу испытывать? Ох, Ленька, Ленька, — добродушно заворчал Глазунов.
— Да при чем тут я?! — фыркнул Свентицкий. — Собрать еще аппараты надо, флотских летчиков зазвать, облетать — и группой вот сюда! Через всю страну! И над водой, и над сухопутьем, и через горы даже. — Леон постукал прутиком по рисуночку на песке. — Гляди! Я прикинул! В два прыжка, с дополнительными баками! Отсюда — над сухопутьем до Ростова, на Дону дозаправимся, а там через Азов — на эскадру, в Севастополь! Надо же ее в соленой морской водичке окрестить?
— А если грохнетесь?
— А если нет? Мы же ей сразу — репутацию и светлую судьбу!
— Значит, перелет? — прикидывал в сомнении Глазунов.
— Перелет! — твердо сказал Леон.
8
Никогда до сих пор Томилин не переживал такого сладостного чувства полной, легкой и какой-то отчаянной свободы. Откуда-то пришло к нему ощущение гулкой и звенящей пустоты. Он впервые никому ничего не был должен, никто не требовал с него работы, каких-то усилий, и он ни от кого ничего не добивался. Словно школяр на каникулах, он жил бездумно и беззаботно — благо деньги у него были, и о заработках пока думать не приходилось.
Из Селезней он отправился первым же проходящим поездом на юг. Никакого определенного плана на будущее у него не было — просто хотел подольше погреться на солнце, поэтому двигался вслед за уползающим на юг теплом. Особенно радовало его то, что в любой момент может сойти на приглянувшейся ему станции и жить, где захочется.
В Харькове он купил соломенную шляпу с широкими полями и рубашку с вышивкой, шляпу забыл в вагоне, но это его не огорчило. Его вообще ничего не огорчало, и он с наслаждением окунулся в дорожную жизнь. Множество людей спешили куда-то по делам, волновались и чего-то от кого-то добивались, требовали, просили, ждали и надеялись, и он невольно прислушивался к их спорам в ночных вагонах. То и дело до слуха долетали модные в то время слова: «кооператив», «торгсин», «продналог». Иногда Юлий Викторович с откровенной иронией подумывал о том, что в последние годы жил на недосягаемой для простых смертных, почти стратосферной высоте.
А люди жили хлопотно. Иногда ему становилось неловко перед куда-то спешащими хлеборобами, поглощенными своим делом учителями, которые везли в портфелях кипы тетрадей, книг, карты и глобусы. Он часами толкался на шумных привокзальных базарах, пил из крынок холодную ряженку, пластал пахучие дыни и, если опаздывал на поезд, в отличие от остальных пассажиров, не волновался, а лениво дожидался следующего.
Похолодало, и он без раздумий двинулся дальше. В Тифлисе сильно дождило. Томилин понял, что осень догнала его и на юге. Несколько дней прожил в номерах у вокзала, слушал по ночам, как шелестит дождь и гулко стукаются о землю твердые, как камни, каштаны. Кто-то сказал, что еще тепло в Сухуми, и он уехал к морю.
Здесь действительно было солнечно, город лежал тихий и безлюдный. На набережной каждый день старый рыбак продавал огромную черноморскую камбалу, но ее никто не покупал, и старик часами дремал, сидя на корточках над скользкими плоскими тушками.
Он снял комнату здесь же, на набережной. По утрам ходил на местный базарчик. Белоусые горбоносые старики молча сидели над кучками листового табака. Табак был золотого цвета, хрусткий. Они его резали острыми ножами, как капусту. Томилин набивал трубку и закуривал, на пробу. Иногда он из вежливости покупал немного. У входа на базар стояла большая бочка, на ней масляной краской было написано: «Натурални хванчкара». Кто продавал вино, Томилин так ни разу и не увидел. Под краном стояла деревянная чашка, на тарелке лежали деньги.
После базара он шел в кофейную. Здесь все время спорили и шумели, но Томилин не прислушивался. Он садился в стороне от всех, перед ним ставили чашечку величиной с наперсток с настоящим турецким кофе, густым и черным, как его мысли, и ледяную воду в стакане.
Он пил кофе много, от него начало стучать в висках и гулко отдавало в сердце. «Ну и пусть, — безразлично думал он. — Хорошо бы умереть здесь, тогда и ехать никуда не придется. Наверное, никто и не хватится…»
Но его хватились. Она послал письмо в КБ, чтобы перевели ему остатки заработной платы. Деньги пришли, но с ними и ядовитая записочка от профессора Кучерова. Он между прочим сообщал, что на конец октября намечен перелет щепкинских амфибий из Селезней в Севастополь.
«Ну, а мне какое дело?» — безразлично подумал Томилин и постарался тотчас же об этом забыть. Но не смог. Под предлогом продолжения путешествия взял билет на пароход до Севастополя.
Щепкин для подготовки машины уехал в Севастополь, Коля Теткин тоже спешил в дорогу с группой обеспечения, по пути завез в Москву Настьку Шерстобитову.
Отец Теткина, Николай Евсеевич, не очень, правда, поверил, когда Коля, потискав его, объявил:
— А это, батя, жена моя, Настасья!
