Настька, стоявшая столбом у порога, замотанная по глаза бабушкиной шалью, в негнущемся мокром зипуне, с руками врастопыр, почуяв сомнение свекра, шепнула:
— Коль, покажи документ.
Теткин и впрямь предъявил отцу справку с фиолетовой печатью.
— Ты долго по России, как блоха, скакать будешь, Николаша? — осведомился отец. — В Москву надолго?
— Да, — сказал Коля, — скоро надолго! А покуда оставляю ее на тебя, батя! Не обижай!
И унесся куда-то под Ростов, а зачем, так отцу и не сказал. И Настька молчала, Коля ее предупредил: пока перелет не начался, никто про него знать ничего не должен, даже родные.
Николай Евсеевич разгородил комнату занавеской из ситчика, поместил сноху на лучшую половину — с окном на тротуар — и строго наставил, чего в Москве надо остерегаться. Настька все слушала молча, свекру не перечила: дом-то покуда не ее, чужой, и она в нем не хозяйка.
Больше всего ее пугала деревянная нога Николая Евсеевича. Ему сделали новый протез, и на ночь он его вешал на стенку в своем углу. Нога висела на ремнях, скрипучая, как седло, с блестящими пряжками, в новом хромовом сапоге.
Николай Евсеевич похохатывал:
— Генеральская конечность! Я и до канонир-ефрейтора не дослужился! Не успел! А все ж таки уважили!
Чтобы не сбиться со счета, сколько дней осталось до начала полета, Настя каждый вечер зачеркивала по одной палочке, которые она незаметно начертила в углу на стене.
Двадцать шестого октября проснулась под утро, откинула пестрое из лоскутков одеяло, путаясь в длинной рубашке, прошлепала к столу, попила воды из эмалированного чайника. Вода была не селезневская — сладкая, студеная, а тепловатая, невкусная, В окно с мокрого тротуара засвечивал фонарь, блестел на бамбуковой этажерке бюстик Карла Маркса, темнели Колины книжки.
Настька, присев, зачеркнула последнюю черточку. День наступал — праздник! Теперь можно было и рассказать Николаю Евсеевичу про перелет. Но просто так извещать о важнейшем событии в Колиной жизни Настька сочла неприличным. Это дело надо было отмечать хотя бы чаем с баранками. Пошла в кухонный угол, долго смотрела на начищенный до сияния медный примус. Как к нему подступиться? У свекра все как- то ловко получалось: плеснет денатурату в чашечку, подкачает насосом, зажжет — и вот уже венчик синего пламени гудит весело, натужно. А у нее то пламя с дымом до потолка, а то и вообще не горит.
Возилась долго, все сделала как нужно и сама же удивилась, когда он, фыркнув бойко, загудел.
— Спите, папаша? — уже не в силах больше сдержать радости, закричала она. Когда свекор уселся на топчане, очумело морщась со сна, увидел: на примусе кипит чайник, а сноха в валенках на босу ногу весело отплясывает, притопывая и кружась по комнате.
— Ты что, Настена? — удивился он.
— Сегодня они летят!..
Белый город еще спал на рыже-серых холмах. Осень выкрасила акации в лимонные и оранжевые цвета, обнесла ветрами до голизны тополя на открытых лысоватых обрывах, но ярче осеннего разноцветья полыхали пестрые флаги на мачтах кораблей. На тральщике, на миноносках, стоявших на «бочках», — на всех палубах суета. Но ясно видно: не обычная приборка. И боцманские дудки заливаются голосистее, и слишком много командиров.
На причале гидродрома четыре здешних самолета уже утюжили воду, разогреваясь, буравили волну поплавками, замедлялись и снова буровили. Щепкин с досадой поморщился — командующий настоял, чтобы все гидросамолеты эскадры поднялись в воздух, встретили его амфибии на подлете и сопроводили торжественным эскортом. И к чему такое, когда еще неизвестно, дотянет ли хотя бы одна машина без аварии? Да нет, он же верит — дотянут, не имеют нрава не дотянуть!
На причале его ждал адъютант командующего Митенька Войтецкий, вручил бланк радиограммы.
— Летят? — боясь взглянуть, отрывисто спросил Щепкин.
— Из Ростова уже вылетели все три ласточки. Может быть, пора поднимать наших? — предложил адъютант.
— Рано еще, — буркнул Щепкин.
Юлий Викторович Томилин находился в Севастополе уже четвертый день. Конечно, он мог бы сразу же нанести визит командующему, разыскать Щепкина, и, наверное, ему бы по старой памяти не отказали в любопытстве, и он мог бы сейчас тоже быть среди встречающих. Но что-то удерживало его от этого шага, да и понимал он, что у Щепкина множество забот и тревог ныне. Юлий Викторович нет-нет да и прикидывал, как бы он сам вел себя, если бы ему выпало вести перелет звена новых собственных машин. Ясно, что перелету предшествовала большая подготовка: прокладка наиболее удобного маршрута, подготовка основных и аварийных посадочных площадок, завоз горючего и много других разных забот.
Уже в первую ночь по приезде, шагая по гулкому и холодному номеру гостиницы, Томилин вглядывался сквозь черное потное окно в электрические точки корабельных огней, слушал плеск волн у набережной, гудки портовых буксиров, сирену уходящей подлодки — все те слитные гулы и шумы, которые рождает бессонная жизнь гавани и эскадры. И невольно признавался себе, что ждет и жадно ловит ухом только одно — рев авиационного мотора. Его феноменальная память постоянно возвращала прошлое…
В конце концов он с удивлением признался сам себе, что есть вещи, которые сильнее его воли и желаний. Он был уверен, что раз и навсегда отсек себя от авиации, но получалось, что в таком случае он должен был отказаться от каждого дня своей прошлой жизни, от себя самого…
Он то начинал лихорадочно швырять в чемоданчик пожитки, собираясь немедленно покинуть город, то с досадой осматривал мятый пиджак и собирался отдать его в глажку гостиничному служащему — нельзя же быть в таком затрапезном виде в этот особо торжественный момент.
Загнав себя бессонницами, тяжелыми сомнениями, Юлий Викторович в конце концов как-то сник и, хотя еще на рассвете по приготовлениям на кораблях понял, что прилет будет именно сегодня, с трудом и нехотя вытащил себя из гостиничной койки, побрел по бульвару к пристани и там сел на щербатые ступеньки, сгорбившись и кутаясь в пальто. Отсюда он хорошо видел и корабли, и часть гидродрома, и пенистую белую кайму на входе в бухту.
Южное солнце, несмотря на октябрь, начинало пригревать, и это было приятно. Холодный ветер с моря стегал лицо, но стоило лишь отвернуться — его мягко поглаживало солнечным теплом.
Серая чайка висела в воздухе чуть пониже Томилина, он хорошо видел и ее веселый глаз, и то, как она ловко и упруго взмывала на ветру и удерживалась почти на месте. Шелковистые перья ее будто струились под током воздуха, изгиб крыла был изящен и точен, и Томилин невольно подумал, что стоило бы попытаться повторить этот изгиб в самолетном крыле, но тут же рассердился сам на себя и решил об этом забыть.
Над гидродромом взлетела и рассыпалась зеленая ракета, взвыли моторы, и военные гидропланы, взбивая фонтаны пены, шлепая поплавками, пошли один за одним на взлет. Отрывались они уже далеко от гидродрома, с поплавков струилась вода, рассыпалась серебряной пылью.
Поенные летчики выстроили машины в небе ромбом и повели их на север. Гул скоро умолк, Томилин невольно отметил: «Встречать отправились…»
На эскадре как-то притихли, сигнальщики смотрели в небо. И Томилин тоже, прикрыв глаза перчаткой, смотрел. Обозначились три серебряных крестика, очень высоко, там, где небо теряло прозрачность и волоконцами редко тянулись высотные облака. Они шли стремительно и так же стремительно начали снижаться.
Томилин невольно встал, глядя, как навстречу им взлетела ракета, указывая направление посадки. Уже хорошо были видны поблескивающие круги винтов, доносился звенящий гул. Самолеты плотным строем, крыло к крылу, промелькнули к выходу из бухты, развернулись, но почему-то садиться не стали. Чуть крепясь, они образовали широкий круг над мачтами кораблей и пошли кружить над ними. Они кружились до тех пор, пока с севера не показались эскортные самолеты гидродивизиона, и как-то поспешно стали садиться первыми, торопливо отруливал к «бочкам». Томилин понял, в чем дело, и усмехнулся. Старые поплавковые «фоккеры» иноземного устройства безнадежно отстали от этих новых, задиристых пришельцев,
