– Сволочи, - всхлипнул Фома, - грязные зеленые твари. Ваши братья - жабы, ваши матери - змеи… И крысы! Водяные крысы! Трусы, падлы, нападаете на мирных людей! Мой папа все равно найдет вас, и убьет вас, и повесит на деревьях… и вы будете висеть, как гнилые плоды, ваши гнилые хари будут клевать птицы, ваши паскудные глаза будут клевать птицы, вы…
Сзади, бесшумные и страшные, подошли кэлпи, у каждого в руках - смертоносный самострел, все они вышли вперед и стояли плечом к плечу, и из-за их спин Фома, корчась на растянутой веревке, в кровь раздирающей запястье, продолжал выкрикивать проклятья, и вдруг он понял, что кричит он один. Все остальные молчали, и напротив, в зарослях, молчали тоже. Потом кусты раздвинулись.
Высокий кэлпи вышел оттуда и, нагнувшись, положил свой самострел на землю. Потом повернулся, крикнул что-то и вновь нырнул в заросли. Фома услышал далекий крик, отразившийся от водной глади, он запрыгал по воде, как мячик, потом - шуршание и плеск от движения рассекающей камыши лодки.
– Гады, - плакал Фома, трясясь и опускаясь на землю, - гады, паскуды, нелюди…
Никто его не держал.
Небо стремительно светлело, а над водой собрался туман, отчего скользящие лодки были похожи на мутные отражения в старом зеркале. Начинался новый день… -…Все равно, - плакал Фома, и печальная рассветная птица в камышах вторила ему. - Все равно… я не буду петь для вас!
– Ты поешь не для нас, - сказал высокий кэлпи. - Барды поют для всех. Они поют о храбрости врагов - и мы чтим врагов. Они поют о трусости друзей - и друзья становятся храбрее. Бард - не оружие в руке воина. Бард - зеркало, в котором мы видим себя. Ты поможешь нам стать лучше.
– Я не буду помогать вам! Никогда!
Фома вскочил и, оступаясь на песчаных осыпях, бросился к воде. Холодный песок налип на ладони, прилип к мокрым щекам. Кэлпи не двинулись с места.
Вода оказалась неожиданно теплой, руки и ноги просвечивали сквозь нее, будто белые рыбки.
Кэлпи продолжали сидеть у прогоревшего костра, тихо о чем-то переговариваясь. Они не делали никаких попыток остановить его. Плыть было легко, вода, плеснувшая в приоткрытый рот, была тихая и солоноватая, как слезы.
Предутренний серый свет блеснул на мокрой поверхности: бревно так давно путешествовало по рукавам Дельты, что волны, смыв с него разбухшую кору, выгладили древесину, придав ей зеленоватый оттенок. Фома рванулся к этому бревну, которое все пыталось вывернуться из-под рук, и лег на него животом. Пальцы оставляли вмятины на скользкой древесине. Он оглянулся. Кэлпи стояли молча. Белая полоска берега уходила все дальше.
Фома греб руками и ногами, при этом отчаянно всхлипывая. У него было ощущение, что его обманули, но он никак не мог взять в толк - как именно.
На поверхности воды плавали островки мусора, веток, узких подгнивших листьев, перепоясанных зелеными нитями водорослей, в них суетились водяные блохи и мелкие рачки-бокоплавы. Рядом болталось еще одно бревно, темное, скользкое, и Фома сделал гребок, чтобы не врезаться в него. И тут у того, второго, бревна вырос плавник. Острый, с перепонкой, натянутой между уходящими вверх костяными иглами.
Фома сделал еще один гребок - прочь. Плавник сложился, точно схлопнулись спицы зонтика. Страшная спина ушла под воду, оставив на поверхности темный водоворот. Фома подобрал ноги, бревно тут же выкрутилось из-под него, и он оказался в теплой темной воде. Снизу что-то прошло по животу и ногам. Он в отчаянии ударил рукой по воде, подняв круглые серебряные брызги - но такую тварь этим разве отпугнешь?
На сей раз он ощутил острую боль, словно по ноге прошлась гигантская терка. Из глубины поднялось мутное бурое облачко и стало расплываться, расплываться прямо перед его лицом. Еще один толчок - сначала он боли не почувствовал, потом она вернулась, почти невыносимая.
Коротко выдыхая сквозь стиснутые зубы, он сделал мощный гребок к берегу. Рыба ходила под ним, время от времени касаясь плавником живота. Наконец он нащупал ногами дно. Между пальцами продавились серые колбаски ила, острые края ракушек-перловиц резали ноги. Фома, оступаясь и хромая, оставляя в воде буроватое облачко, побрел к берегу.
Он сел на песок и стал ловить ртом воздух.
Потом осмотрел ногу. Бедро было в частых порезах, кровь стекала по нему, смешиваясь с водой. Один порез был особенно глубоким, он тянулся от паха и до щиколотки.
Кэлпи отделился от остальных, подошел к нему, присел на корточки.
– Больно? - равнодушно спросил он.
Фома всхлипнул и локтем отпихнул тянущуюся к нему руку. Но кэлпи уже держал в сильных пальцах его колено, другой рукой втирая в раны едкую, остро пахнущую мазь.
– Пусти, сволочь, - сказал Фома.
– Это водяной конь, - кэлпи закончил свое дело и вытер ладонь о песок. - Запомни его. И если ты решишься один войти в воду или сесть на любой кусок дерева, он утопит тебя. И раки будут есть твои глаза.
Фома разрыдался. Он больше не стыдился своих слез, он плакал и трясся, размазывая по лицу слезы и кровь из порезов.
– Оставьте меня в покое! Ну чего вы привязались ко мне! Отстаньте, уроды! Я не бард! Я не умею петь. Я вообще не ваш. Я человек. Я даже не знаю по-вашему…
– Это не важно. Мы выучились вашему языку, чтобы ты пел для нас. Пой.
– Как? - всхлипнул Фома.
– Как хочешь.
– Я не буду петь для нелюдей, - плакал Фома. - Вы только и можете, что кур морить. Вот вся ваша доблесть.
Зеленая кожа кэлпи явственно потемнела. Если бы он был человеком, Фома решил бы, что он покраснел от стыда. Остальные кэлпи переглянулись и одновременно выплеснули свои чаши в костер. Костер выбросил круглое облачко пара.
– Если мы нападем отважно, ты будешь петь для нас?
– Я вообще не буду петь, - уперся Фома. В животе у него сделалось пусто, а на сердце - легко. Порезы на ноге горели и отчаянно чесались. - Я лучше сдохну.
Кэлпи вновь переглянулись. Они начали переговариваться между собой, тихо, на своем языке.
Тот, что сидел рядом с ним на корточках, встал, шурша змеиной кожей штанов.
– Я лучше сдохну, - повторил Фома безнадежно.
– Лезь в лодку, - сказал кэлпи.
Фома выпрямился и сжал губы. «Значит, я прав и надо быть твердым, - думал он. - Надо быть твердым, надо быть храбрым. Не бояться их, вести себя как Леонид-истребитель, неустрашимый боец с захватчиками. Тогда тебя будут уважать даже враги. Я показал им, что не боюсь, что не буду служить им, и они вернут меня домой». Ободранная нога болела, но Фома не проронил ни стона. Правда, похоже, никто не обратил на это никакого внимания. Его враги сидели у погасшего костра, занимаясь домашним и неважным - чинили одежду костяными иглами, плели какие-то веревки, а один вытащил крохотные пяльцы и - вот урод! - начал вышивать на замшевом лоскуте ивовую ветвь.
Почему-то Фома снова почувствовал себя обманутым.
Кэлпи с красноглазой серебряной рыбкой в мочке уха прыгнул в лодку, подхватил шест и резко оттолкнулся, лодка задрала нос и понеслась по темной воде; остров кэлпи остался за спиной, мелькали кучи плавника, плавучие гнезда поганок, мусор, принесенный дальним приливом, заросшие ивняком островки. «Мы плывем домой, - думал Фома в такт ударам шеста, - домой, домой…»
– Высади меня у мола, - великодушно распорядился он, - дальше я сам.
Кэлпи не ответил.
– Мы вас не трогали, - примирительно сказал Фома. - Вы первые начали.
Кэлпи налег на шест. Под днищем лодки прошла, выбрасывая лапки, огромная бледная лягушка.
Откуда-то издалека доносился глуховатый шум, словно там, за зарослями тростника, обрушивалась сама в себя гигантская волна. Остро пахло солью и водорослями.
Фома насторожился.
