воротах сидел чернец Василий, который недолюбливал парней, мог и не открыть ворота. Решили на утренней заре в Троицу возвращаться. Изба у девок справная была, с двухскатной крышей, с чердаком, с резными наличниками на окнах – настоящий дом, срубленный еще их дедом, знатным умельцем-плотником. Все четверо расположились на чердаке на сеновале. Параська и Верка уговорили мать, мол, в избе жарко, потом втихую провели туда иноков.
Андрейка и Верка, прижавшись друг к другу, лежали на сене и безумолку шептались. Поодаль от них, в другом конце чердака, разместились Данилка с Параськой. К ним то и дело доносилось шуршание сена, звуки поцелуев, смех, потом явственно услыхали просящий Параськин голос: «Ой, не надо, Данилка! Не надо! Не хочу, боюсь…»
Андрейку невольно обуяла истома, и он, обхватив Веркину голову руками, стал целовать ее губы, щеки, глаза. Она вначале отвечала, затем вдруг вырвалась из его объятий, отодвинулась, легла к отроку спиной. До сих пор они, если и целовались порой, то вовсе по-детски, невинно. Андрейка, потерявший родных, тянулся к девчушке по-чистому, по-доброму, как к душе близкой. И она относилась к нему ласково, нежно. Когда встречались, говорили друг с другом – и никак не могли наговориться.
Андрейка рассказывал ей о себе, о погибших родителях и брате, о Лукиниче, который тоже пропал где- то. Верка о своем, о том, что раньше они жили в Москве, в Гончарной слободе. Тятя ее был умельцем- гончаром, работал вместе со своим братом Гордеем, не женатым еще. Достатка у них в доме хватало, уже и невесту младшему приглядели, но тот вдруг все бросил и пошел служить сыну последнего московского тысяцкого, Василия Васильевича. А со временем даже стремянным его стал. Но когда Ивана Васильевича на Кучковом поле казнили за то, что-де будто покушался на жизнь великого князя Дмитрия Ивановича, Гордей ушел из Москвы и сгинул неведомо где.
Обо всем этом Верка, которой еще не было четырнадцати лет, знала из рассказов родителей и старшей сестры, а Андрейка все удивлялся, почему он никогда не встречал ее в Москве, хотя, бывало, забредал к гончарам с дружками.
«Не иначе, махонькая ты была, потому не приметил!» – смеялся отрок. «И не такая уж маленькая, мне десятый годок пошел, когда из Москвы уезжали!» – возражала девчонка. «А почему уехали?» – «Как тятя с Куликова поля не вернулся, так и отъехали, потому что кормиться стало нечем. Подались в Радонеж к бабке, матушкиной матушке».
Веркина бабка была вдовой уже много лет, дочери и сын разбрелись кто куда, жила она одна и кормилась тем, что пекла для продажи пирожки с требухой, капустой и лесной ягодой. Мать сестер быстро приловчилась к ремеслу. И они с Параськой подручничать стали, так и жили. Господь милостив, с голоду не померли.
– Когда же позапрошлый год татары набежали, едва схорониться в лесу успели, – рассказывала Верка. – А бабка там в лесу и померла, – пригорюнилась девушка.
Отрок успокаивал ее:
– Добро, что только бабка, царствие ей небесное, она свое пожила, а вы бы беспременно пропали, ежели б из Москвы не уехали. Как мои! – поскучнел и он.
– Не горюнься, Андреечка, ласковый мой, – в свою очередь стала утешать его девушка. – Ничего уж не поделаешь. – И чтобы отвлечь, спросила: – А ты и вправду, как сказывал, безличь ордынцев стрелами своими сразил?
– Ну, не безличь, а душ шесть сгубил или поранил.
– Ой, какой же ты у меня молодец! – обняла его Верка и чмокнула в щеку. – А сей шрам у тебя откуда? – поинтересовалась она, хотя давно уже его приметила, но все спросить робела.
– От стрелы татарской.
– Дюже больно было? – сочувственно спросила девчушка.
– Ерунда! – небрежно махнул рукой отрок.
– А ты намалевать меня можешь? – вдруг перевела она разговор.
– Могу! Я уже скоро образа Господни и святых писать буду! – похвалился Андрейка.
– Нарисуй меня.
– Как холст достану, так и нарисую.
– Спаси тебя Бог, Андреечка! Хорошо, что мы с тобой встретились. Только… – Лицо ее снова омрачилось.
– Что?
– Только вот матушка последний час все гневается на нас с Параськой, укоряет. Непутевые вы, говорит, с монахами путаетесь. А это, чай, грех великий? Правда?
– А почему гневается, ведь не монахи мы, постриг еще не приняли.
– А ей все равно. Коли в рясах ходите, значит, монахи. Сердится: «Божьим людям, говорит, грех даже думать о плотских утехах, а они к девкам повадились! Вот принесете дитятей в подоле, с дому выгоню», – покраснев, опустила голову девушка.
– За Даньку я не ответчик, а тебе опасаться нечего, потому как любовь между нами не плотская, а духовная.
– Знаю я, родненький мой, знаю. Я тебя люблю, Андрейка, хоть монах ты, хоть нет. А может, все ж монах? – озорно улыбаясь, спросила она.
– Да нет же, сказано тебе! – уже начал сердиться парень.
– Ну, не монах, не монах…
– А матушка твоя, хоть грозится, а добрая. Не только нас пока не гонит, но и пирогами потчует.
– Жалеет вас, ведает, какой там у вас корм в обители. Но не только из-за этого. Как ты объявился, да стал про всякую быль-небыль рассказывать, подобрела она, потому страсть как сие любит. А ранее, только Данилку увидит, с ухватом на него кидалась. А ты ж у меня разумненький, все знаешь…
Вера была девкой смышленой, любознательной, порой заставляла Андрейку повторять все интересное, что тот в книгах вычитал. Они с матерью слушали отрока, ловя каждое слово, особенно когда он рассказывал о божественном, связанном с Иисусом Христом, апостолами и праведниками. Параську, правда, это не очень-то интересовало, но, боясь разгневать матушку, она сидела чинно, подперев голову рукой, изредка лишь незаметно перемигиваясь с Данилкой.
Андрейка сдержал свое обещание и нарисовал девчушку на холсте, взятом по дозволению отца Исакия в мастерской. Сделал он это углем, но так схоже, что Верка от радости вовсе голову потеряла и, несмотря на обещание хранить это втайне, расхвасталась перед подружками.
Как-то под вечер, когда, пробираясь знакомой тропкой через лес, Андрейка и Данилка уже подходили к Радонежу, их обступили несколько местных парней. Они стали угрожать инокам, что изобьют, а то и убьют, ежели те от радонежских девок не отстанут. Андрейка уже готов был броситься в драку, но его удержал Данилка. А молодухам обещал, что в Радонеж больше ходить не будут. Но, разыскав окольную, потайнее, тропку, все же продолжали свое, теперь всячески хоронясь от задир.
– Давай побьем их, Данилка! – все предлагал другу Андрейка. – Ты вон какой здоровый! И я тож не лыком шит.
За последний год отроки и вправду раздались в плечах, подросли и возмужали. Хоть и кормились скудно в обители, порой даже голод ощущали, но работа в лесу и на монастырском подворье шла молодцам на пользу. Теперь их и отроками уже назвать было трудно, скорее парнями.
Данилка стал отговаривать друга:
– Может, и побьем. А как потом в обитель с синяками и шишками возвращаться? И так игумен на меня сердится. А ежели таким обернется, и вовсе из обители выгонит.
Андрейка промолчал, возразить было нечего.
Но как ни таились они, как ни покрывали их благоволившие к ним старцы, обо всем стало известно отцу Сергию. Тот разгневался и хотел изгнать из обители обоих, Исакий и Симеон едва уговорили его.
– Прости меня, отче, что прошу за них. Ежели были б то юнцы простецкие, не стал бы умолять! – волнуясь, говорил старец Исакий.
– Поверь моему знанью, святый отче, тот и другой знатными живописцами станут, – вторил ему старший Черный.
– Млады, неразумны еще. Мыслю, правы Никон и Савва, надобно, чтоб они хоть неполный постриг приняли. Человек без грозы что конь без узды.
