И Пантократор, и святые под ним подписаны были с великим умельством. Но на стенах хорошо нарисованными казались только лики и ноги изображенных. Одежда и руки выписаны были не с таким тщанием и смотрелись куда хуже. Видимо, творили их подмастерья, а может, ученики.
Но вот старец зажег несколько свечей – и храм заблистал невиданным многоцветьем красок. Изумрудно-зеленым был изображен дьякон, темно-коричневым – римский император Константин, травянисто-зеленым – молодой дьякон, серо-стальным – праотец Аарон, розовато-коричневым – двенадцатилетний Иисус Христос, темно-серой – Богоматерь. Венцы-нимбы были белой или красновато- коричневой охры с оттенками от светлого до кирпично-оранжевого, от коричнево-красного до бледно- розового, а то и золотистого цвета. Они как бы сияли над головами.
– Чо, иноки, лепо и дивно? – допытывался у Андрейки и Данилки старый келарь. – Да и вправду красно! – отвечал он сам себе, горделиво поглядывая на парней.
– Истинно, отче, красно и необычно! – поддакивал ему Данилка.
– Такого многоцветья, как в сем храме, на всем божьем свете нет, – кивал козлиной бородкой келарь. – Четырнадцать цветов.
– А писал кто?
– Писали сербы и наши новгородчане. Великая дружина за одно лето, с Божьей помощью, учинили. А то тридцать с лишком годков храм не подписан стоял. В августе месяце 6888 года от Сотворения света роспись завершили.
– Это в год Куликовской сечи как раз, – подметил Андрейка.
– Ее самой, иноки… О-хо-хо-хо, чой-то притомился я, пока ходил с вами. Утром доглядим.
– Можно и завтра, ежели заночевать дозволите, – обрадовался Данилка.
– Чо не дозволити? Дозволим. А нынче отведу вас в келейку, иноки. Котомки свои там побросайте, чо с ними носиться. Час к вечерне подходит, а после отужинаете чем Бог послал – и отдыхайте…
На следующий день Андрейка и Данилка в сопровождении келаря снова смотрели ковалевские росписи. Особое место в храме занимало изображение воинов-мучеников. Размещение их в нижней части северной стороны и прилегающих столпов говорило о том значении, которые придавали этим фрескам сербские и русские живописцы. Впрочем, оно и неудивительно было. Сербия, на которую наступали турки-османы, из года в год захватывая ее земли, и Русь под татарским игом и угрозой нашествий нуждались в ратном заступничестве и ценили его.
Росписи воинов-мучеников не только понравились парням, но и удивили их. Расположенные на некотором расстоянии друг от друга, воины казались легкими и подвижными, готовыми вступить в бой. А их темно-красные плащи, чешуйчатые латы, копья, мечи и щиты в руках, светло-охряные венцы-нимбы, отливающие медью волосы, яркая подрумянка лиц передавали свежесть и задор юности.
Над молодыми воинами мастера подписали сцены «Преображение», «Оплакивание», «Положение во гроб» и остальные, напоминая о смерти и страданиях Иисуса Христа, тем самым будто олицетворяя его мужество и самопожертвование в одном ряду с подвигами ратников.
Андрейка и Данилка долго не могли отвести глаз от этих фресок, они как бы впитывали в себя все умельство и искусность изображенного, чтобы впоследствии сотворить подобное самим.
– А что, отче, только тут, в Спасе на Ковалеве, так расписано? – спросил Андрейка у келаря.
– Разве не видели вы, иноки, церкву Благовещенья на Городище?
– Нет, отче.
– А Рождества на Красном поле?
– Тоже. Я… – Андрейка хотел еще что-то добавить, но в этот миг отворились настежь храмовые парадные ворота и в церковь, словно черная воронья стая, ворвалась толпа возбужденных монахов.
– Соглядатаи! Послухи московитские! Под иноков обрядились! Гони их с обители! Бей! – кричали они, окружая келаря и парней.
– Чо, чо такое?! – испуганно воскликнул старец.
– А то, чо никакие они не иноки! Погляди, отче Евлентий, что я в ихних котомках нашел! – свирепо тараща белесые шальные глаза, орал воротник, который давеча не пускал парней в монастырь, тряс перед лицом келаря их мирской одеждой.
Бледные, испуганные Андрейка и Данилка, растерянно мигая, смотрели на монахов, не зная, что сказать.
– Чо молчите, иноки, али кто вы там? – рассердился келарь.
Данилка попытался что-то объяснить, начал говорить, что ранее они были послушниками в Троице, а потом ушли и писали образы Господни в мирской дружине иконописной, но голос парня дрожал, заикался, и монахи не стали его слушать. Толпа снова забурлила:
– Бей их, соглядатаев московитских! Тащи их в поруб! Убивай до смерти! Убивай!
Воротник, сжав пудовые кулаки, бросился на парней. Если бы не ключарь, который, раскинув руки, загородил Андрейку и Данилку, святотатство могло бы случиться в храме.
– Упаси тебя Господь, Никитушко, не можно сего чинить в церкви!
– В поруб послухов! Тащи в поруб соглядатаев московитских! – закричали разъяренные монахи и потащили парней из храма.
Во дворе Андрейку и Данилку, как ни старался защитить их келарь, били по-черному, сопровождая это, не глядя на свое духовное призвание, матерщиной. Лишь вышедший на шум и крики игумен остановил осатаневших, не то б до смерти убили. В изодранных рясах, с разбитыми в кровь лицами бросили парней в монастырский поруб.
В начале декабря 1386 года война между Великим Новгородом и ратниками почти двух десятков удельных князей, возглавляемых Дмитрием Донским, началась.
Сотня Лукинича первой ворвалась в Спасо-Ковалевский монастырь. Выбрасывая языки пламени, пробивавшиеся сквозь густой черный дым, там горели кельи, трапезная, хозяйственные постройки, из четырех подкупольных оконец церкви рвался огонь. Это монахи сами подожгли обитель. Дружинники, соскочив с коней, бросились в храм поживиться иконами, серебром с окладов, ризами и пеленами.
Лукинич хотел было прекратить грабеж, но стоявший рядом полусотенный Митяй остановил его:
– Пущай, Антон, все равно сгорит!
Тот заколебался, но тут обоих отвлекли истошные вопли и жалобные крики, несшиеся из подвала.
Сотник увидел горевшие в нескольких местах у церкви большие охапки хвороста и сухой листвы. Теперь он догадался, откуда раздаются крики. Кликнув стоявших рядом десятников, среди которых были Михалка и Антипка, он спрыгнул с коня. Схватив попавшуюся под руку метлу, начал разбрасывать пылающий хворост. Обнажились зарешеченные оконца монастырской тюрьмы-поруба, стали явственней слышны надрывный кашель и стенания узников.
– Вишь, окаянные поруб подожгли! – закричал Лукинич и бросился в церковь, за ним Михалка и Антипка.
Сбежав по ступенькам в подвал, воины сбили мечами большой замок, висевший на двери.
– Выходи! – распахнув дверь, закричал сотник.
Из заполненного дымом поруба стали выбираться люди в оборванном тряпье, бывшем когда-то монашескими рясами. Хрипя и кашляя, со свалявшимися волосами, изможденные, они с трудом волочили ноги, поднимаясь по ступенькам.
– Кто такой? Не душегубец ли? За что в яму кинули? – спрашивал он каждого, кто представал перед ним.
Почти все заключенные были монахи, сидевшие там за различные провинности. Среди них и такие, что просто нарушили монастырский устав, то ли в бражничании, то ли замеченные в связях с непотребными девками. Но находились здесь и стригольники, обвинявшие архимандритов и игуменов в том, что высшие иерархи отступили от заповедей Христа и погрязли в корыстолюбии и стяжательстве. Эти считались особо опасными преступниками. Вот и тут, в порубе Спасо-Ковалевской обители, сидело несколько чернецов из монастырской братии, посмевших обвинить в грехах своего игумена. У некоторых из них спины были исполосованы длинными палками, так выбивали из них «подлинную» правду, а пальцы на руках, завернутые в окровавленное тряпье, гноились и распухли – им вбивали гвозди под ногти, добиваясь «подноготной» правды…
Последними вышли из поруба два молодых чернеца в изодранных рясах, сквозь разрывы которых на их
