тощих спинах были видны следы палочных ударов. Тот, что шел впереди, был еще вовсе юн, почти отрок, у которого на месте будущих усов и бороды только пробивалась рыжеватая поросль; его поддерживал чернявый постарше. Остановившись перед Лукиничем, юнец оторопело уставился на него, потом едва слышно прошептал запекшимися, искусанными в кровь губами:
– Дядечка Антон, вот здорово…
– Андрейка! – взволнованно воскликнул тот. – Как ты попал сюда?
Парень молчал, по лицу его катились слезы, не мог произнести ни слова, только всхлипывал, не отрывая глаз от дядечки.
– Схватили нас злодеи монастырские, за соглядатаев московских посчитали, – пояснил чернобородый монах с заплывшим глазом. Это был Данилка.
– Вишь, окаянные, мать их! – по-черному выругался Михалка.
– Воистину креста на этих новгородцах нет! – в сердцах воскликнул Антипка. – Что, били? – жалостливо спросил он.
– Ой как били… – протянул Данилка. – Хотели сей день еще и пытку подноготную нам учинить. Тогда пропало бы все наше умельство живописное… – всхлипнул он.
– Давно сидите? – в гневе спросил Лукинич.
– С Лукова дня.
– Вот оно как, – только и промолвил он и, обращаясь к дружинникам, что стояли возле узников, приказал:
– Обдерите со злодеев одежду! – Лукинич показал на монахов, испуганной кучкой жавшихся к ограде неподалеку от ворот монастыря. – И этим бедолагам отдайте.
Воины бросились исполнять наказ. Срывали рясы, камилавки, сапоги, лапти с правых и виноватых. Не слушали никого, хоть некоторые и кричали, что они ни в чем не виноваты. Тех же, кто противился, били, а затем раздевали. Особенно досталось Никитке, главному недругу парней. Он, неистово размахивая пудовыми кулаками, ударил нескольких дружинников, пытавшихся управиться с ним. Его хотели убить, но Лукинич не позволил, велел только покрепче связать.
Данилка и Андрейка успели защитить старца-келаря, сказав, что тот был добр к ним и даже носил еду в поруб. Еще двух-трех старцев тоже не тронули – другие узники заступились, остальных же выгнали за ограду монастыря.
– Господи святый! – вдруг закричал Андрейка, хотя еще и рясу не успел напялить. – Церква сия, Спасо- Ковалевская, невиданно красно расписана, дядечка! Не можно, чтобы сгорела она! – И, шатаясь, направился к храму.
Но когда ослабевший от голода и мук парень попытался взобраться по крутой церковной лестнице на хоры, зашатался и, если б не подоспевший Данилка, скатился бы вниз. С трудом он вывел Андрейку из горящего храма.
Лукинич был занят сбором дружинников, чтобы следовать дальше к Новгороду, и не заметил, куда делись парни. Только когда Андрейка слезно попросил: «Дядечка Антон, вели воям загасить церкву, пока не все сгорело», – сотник, обращаясь к дружинникам, спросил:
– Кто, молодцы, гасить пойдет?
Вызвались несколько человек, Антипка, Михалка и Емелька между ними. Вместе с Данилкой поднялись на хоры. Вверху, в подкуполье, фрески полностью обгорели, но те, что пониже, удалось спасти, разбросав пылающий хворост и поленья и столкнув их на пол церкви, выложенный каменными и медными плитами.
Велев Андрейке и Данилке ждать его здесь, пока он не вернется, Лукинич во главе своей сотни поскакал к Новгороду. А там уже собиралась объединенная рать великого князя Московского Дмитрия Ивановича.
Глава 15
В Троице-Сергиевой обители, где Данилка и Андрейка наконец появились, воротясь из Новгорода, они подлечились, подкормились, а главное, отошли душой от мук плена, в котором их держали новгородцы. Вскоре в монастырь приехал Симеон Черный со своей дружиной живописцев. Вместе с ней и учениками-иконописцами из мастерской отца Исакия Андрейка и Данилка должны были приступить к росписи новой каменной церкви.
Появление в Троице Рублева и младшего Черного, которые несколько лет помогали создавать и восстанавливать фрески и иконы в дружине Грикши, обрадовало Симеона и отца Исакия. Да и сам преподобный перед отъездом, по просьбе Дмитрия Ивановича, в Рязань благословил их. Как и говорил в Новгороде Епифаний, игумен сразу простил молодцов и больше не держал на них зла.
Для штукатурки стен, купола и барабана требовался левкас. Симеон поручил это молодым иконописцам, которые научились изготавливать раствор, когда трудились в дружине Грикши. Теперь, уже под их началом, ученики, большей частью юные послушники, делали эту нудную и длинную работу и тяготились ею так же, как и те в свое время. Андрейка и Данилка, которые ныне были за главных, не давали спуска отлынивающим. Другие иноки под началом Симеона готовили разноцветные краски от белой до золотой, чтобы было чем рисовать фрески, когда церковь оштукатурят. А тем временем старцы Антоний и Мисаил с остальными изготавливали деревянные рамы и обтягивали их холстом для икон будущего иконостаса.
Сам же отец Исакий почти не принимал участия во всем этом деле. Он был хвор сухоточной болезнью, и Андрей с Даниилом застали его едва ли не на смертном одре. А могли и вовсе не застать. Изможденный болезнью, еще далеко не старый, ему было сорок с небольшим, Исакий выглядел семидесятилетним. Вид учителя огорчил парней. Обросшее седой бородой, сморщенное лицо с красными пятнами на щеках и темными мешками под глазами, лишь светлые глаза по-прежнему светились добротой и умом.
Старец беспрерывно и надрывно кашлял, выплевывая сгустки крови. Но все же порой заставлял себя улыбнуться, чтобы подбодрить расстроенных учеников. Редко, очень редко, однако, выходил теперь отец Исакий из кельи взглянуть, как готовят церковь под роспись.
Изготовление левкаса заняло, как и положено, целый год. После этого уже можно было приступать к штукатурке купола и стен церкви. Едва начали, к скорби всей монастырской братии, тихо скончался Исакий – уснул и умер, не проснувшись. Сергий Радонежский отпел своего верного ученика в церкви, негромко произнес слова восхваления: «Да упокоит Господь раба своего Исакия! Отличен был старец добрым житием. Исправлял всяку добродетель, яко сути сия: послушание, чистота, смирение, молчание, братолюбие, любовь, воздержание, нестяжательство, рукоделие, научание, беззлобие и иные добродетели…» Так же тихо и скромно, как он жил, похоронили отца Исакия в церковной ограде.
Преподобный Сергий тоже никак не мог избавиться от хвори. Простудившись в дальней зимней дороге, больным возвратился в Троице-Сергиеву обитель из Рязани. Он все-таки сумел уговорить гордого князя Олега примириться с Москвой и дать согласие женить своего сына Федора на дочери Дмитрия Ивановича Софье.
Смерть любимого ученика подточила душевные силы игумена. Теперь он тоже почти не выходил из своей кельи, весь час молился и редко вмешивался в монастырские дела, полагаясь на старца Никона, которого поставил благочинным вместо Саввы. Все в обители, как ранее и сам отец Сергий, полагали, что Савва должен будет сменить его и стать игуменом. Но по мере угасания Радонежского, пороки его бывшего любимца – грубость и властолюбие, которые тот тщательно и хитро скрывал, – проявлялись все больше, и это оттолкнуло от него учителя. Между Саввой и Никоном затаились вражда и ревность. Одна часть монахов приняла сторону Никона, но большая осталась приверженцами Саввы. В Троице подспудно копился грядущий разлад…
Живописцам, занятым своими делами, было недосуг вникать в монастырские распри. С раннего утра до позднего вечера, стоя на деревянных высоких стропилах, левкасили купол, барабан и стены храма. Наконец оштукатурили. Симеон вместе с Андреем и Даниилом принялись за фрески. Храм был небольшой, за лето росписи закончили. Хотя грозный образ Пантократора, нарисованный Феофаном Греком в куполе церкви Спаса на Ильине в Новгороде, в немалой мере довлел над Симеоном Черным, отец Сергий видел Спасителя по-иному – мягче, душевнее. Таким его и пришлось изобразить Симеону в Троицкой церкви. Но в написании «Сил Небесных» под образом Христа-Пантократора Симеон повторил изображение четырех архангелов и четырех шестикрылов, по два херувима и серафима с каждой стороны, подобно церкви Спаса на Ильине.
