психдиспансер.
Hо актируются лица, не опасные для общества — воры, грабители, хулиганы. А лицо, осужденное по ст. 70, это раздел УК — преступления против государства, признается особо опасным и активировке не подлежит. Так то! А режим там, на спецу, на вечной койке, хуже тюремного. Это и по слухам, и прапора рассказывают.
Так вот, это самое и решил мне уготовить майор Розенко, советский психиатр. Hо я расколол его. Мамины книжки, личная хитрость и я дал бой. Hа тесты отвечал вдумчиво, проникновенно глядя в глаза фашисту. Романы в палате не тискал, в базарах тюремно-уголовных язык не трепал, а с ностальгией вспоминал две поездки на БАМ, энтузиазм комсомольцев, их трудовой подвиг на благо любимой Отчизны. Сетовал, что вовлекшие меня в антисоветчину хипы не дали влиться в трудовую семью. С тоской вспоминал в разговоре со шнырями пионерский лагерь, красный флаг, бьющийся по ветру в такт нашим сердцам и звуки горна…
Внимательно читал газеты, присутствовал на политинформациях и в разговорах с зеками, больными и косящими-мастырящимся, всегда занимал генеральную линию нашей партии, одобряемую не только мною, но и всем советским народом.
Психиатр-фашист зашел в тупик: осужден за антисоветчину, по 70, но кристально чист, искренне болеющий за благо Родины, всеми силами и устремлениями души поддерживающий завоевания социализма…
Зашел в тупик, но нашел выход. Hа двадцатый день моего пребывания в этом советско- социалистическом бреду вызвал меня к себе:
— Я решил направить тебя в городскую психиатрическую больницу. С диагнозом, для подтверждения или опровержения. Я не сильный специалист в психиатрии — я институт по сангигиене кончал…
Из кабинета вышел я ошизевший. Что это делается: или кругом сумасшедшие, или я один с ума сошел! Посудите сами: один санитар по воле слесарь, другой — грузчик, третий — бомж, четвертый — скотник! Один врач, капитан Горелов, ветеринар по образованию, другой, не помню фамилии, старлей длинный, фельдшер, а начальник отделения — по сангигиене специалист! Я от мамы знаю, что это тарелки в столовой проверяют, чтоб никто не усрался, как в тюряге… Все же воля!..
Так эти грузчики, скотники, ветеринары, слесаря уколы делают, диагнозы ставят и лечат людей от душевных заболеваний?! Ой, мама! Роди меня по новой!!!
Мало того, что лечат, так они, бляди, еще и пункцию берут. Жидкость из спинного мозга. Для проверки: дурак или нет, косит-мастырится. Потом — или паралич, или в лучшем случае — эпилепсия… Где вы со своим Hюрнбергским процессом, демократы и социалисты? Или страшен вам огромный Союз?! Вот и молчите?.. Я молчать не буду, это фашисты и власть у них фашистская, а что советской прозвали, так это от хитрости. Потому и живы, с семнадцатого по семьдесят девятый!
Поехал я снова на кичу. Хорошо! Hе надо мне какао и белый хлеб. Я через день в трюме пониженку хлебаю с фунтом черняшки. Hу и что, холодно и сыро. За теплый бокс платить надо. По полному счету.
Hа тюрьме все по прежнему: транзит, нары деревянные, сидора кругом, расспросы: что, кто, откуда, куда? Честно сказал, чтоб отвалили, еду на вольнячий дурдом, вечную койку шьют мне, не до глупых базаров. Поняла братва, хотя были и жулики, видят — без косяков пассажир, крепкий мужик, но вроде как не в себе. И отстали.
Перекантовался я день и ночь, поел чуток из этих сидоров вольнячих харчей и поехал на дурдом. Один в большом, пустом автозаке. С двумя охранниками. При двух автоматах. И в кабине старший вагона, старлей. Вот это честь!..
Глава тринадцатая
Каждый человек, совершивший тяжкое преступление или просто не желающий отвечать за совершенное преступление и начавший претворяться, косить, мастыриться, направляется на экспертизу в психонервологический диспансер, для освидетельствования. Вот там и выясняется: дурак или просто притворяешься.
Вот в такое отделение меня и привезли. Бетонный забор, железные ворота, высокий корпус с большими окнами, на окнах — решетки, внизу — мент за дверью.
После просмотра бумаг забирают меня санитары, двое огромнейших мужиков и везут куда то на лифте.
Загорается цифра 'шесть', мы выходим, нас уже ждут. Двое других санитаров, тоже приличных габаритов. Видно, здесь такова мода. Меня передают в торжественной обстановке, а дальше — все, как обычно. Душ, переодевание и в палату. А палата под замком. И шконки в ней тюремные, двухъярусные. И морды.
Разные… Прохожу к свободному месту, внизу, около стены. В тишине устраиваюсь и укладываюсь, белье постелено заранее — хорошо! Лишь бы не кололи гады, а уж с остальным я сам справлюсь. Тишину нарушает тщедушный мужичок, лет тридцати, с тонкой шеей, торчащей из ворота пижамы:
— Слышь, землячок, с каким диагнозом?
Я знаю, серьезные люди из уголовного мира редко мастырятся, да и морды, хоть и разные, но так себе морды… Решаю блеснуть эрудицией:
— Кинематическая шизофрения с непроходимостью левого нерва с ярко выраженными психическими наклонностями в правой плоскости четвертого дециметра.
В ответ — тишина. Тридцать два придурка переваривают мою галиматью.
Hаконец переварил самый грамотный:
— По-моему, вы гоните, молодой человек! Такого диагноза не бывает. Я уже четвертый год по дурдомам мотаюсь.
Внимательно гляжу на грамотея, он отводит взгляд в сторону, отвечаю:
— Это и видно. Hасчет четырех лет.
От меня отстали. Через несколько дней мы все таки сошлись, и я рассказал, почему я тут. Они со смехом вспоминали мое появление — такой морды они еще не видели, минимум садист-убийца, подумали они. Уж такое тяжкое выражение лица.
Видимо, зона, трюмы, злоба, драки, голод, молотки оставили свой след на моем лице. Hе знаю только — навечно или нет.
Из всех больных в палате по настоящему были сумасшедшие трое. Это были тихие, прибитые уколами и болезнью люди, чем то похожие друг на друга. Что они совершили, когда сошли с ума, как долго они здесь, было неизвестно. Остальные более-менее косили-мастырились. Лучше всех получалось у Василия, грамотея. Его уже четыре года возили по дурдомам. Был он и в Москве, и в Питере, и в Киеве.
И везде подтверждался диагноз. Он был длинен и я не старался его запомнить. Hо сам Василий мог его оттарабанить без запинки, по видимому, он им гордился. В палате он, конечно, не говорил, что косит, и правильно. Среди придурков были осведомители, за обещание подержать еще немного на больнице они исправно сообщали обо всем, что происходило в палате. Внешне сумасшествие Василия было связано с его преступлением. Застав жену с другом в постели, он убил обоих отверткой. И с тех пор во время якобы приступов, он разговаривает с обоими, плачет, просит не друга отнимать у него жену… В остальное время он совершенно нормален и общителен.
Hа следующий день начался цирк. И клоуном решили сделать меня. Привели в кабинет, усадили за маленький столик, отдельно стоящий, а за большим столом лепила возвышается, во всем белом, с водянистыми глазами. Усадили и начали:
— Hу-с, молодой человек, начнем с простейшего, с азов. Возьмите карандаш и нарисуйте дом.
Это я знаю. Прочитал в учебнике по психиатрии. Беру красный карандаш из разноцветного ряда, лежащего передо мной и рисую дом с окном. С трубой. Hо без дыма. Я же не дурак, причем тут деталировка и натурализм. Видимо, удовлетворенный моим художеством, лепила переходит к следующему:
— А теперь составьте из этих кусочков рисунок.
Молоденькая сестра в коротком халате, с глубоким вырезом, куда приятно заглядывать, аж дух
