искусству, превозмогая душевные страдания, стал осваивать прозаическую, сухую профессию юриста и забыл о театре и музыке на многие годы. Сегодня я считаю строгость Кафки в этом вопросе благородной ошибкой и сожалею о сотнях проведенных в унынии часах, высшем даре Божьем, которые ускользнули от меня в пыльной конторе в полном состоянии моей безысходности. Я также скорблю о времени, потерянном Кафкой на его подвижническом пути.
Мы стали работать в конторе с раннего утра до двух или трех часов дня. Это сейчас я легко пишу «или», а тогда от одного часа зависело наше самочувствие и душевное состояние. Работа в коммерческой фирме не оставляла времени для литературной работы, прогулок, чтения, театра и других подобных занятий. Даже когда мы возвращались домой в три часа, последующее время у нас уходило на еду, потом мы приходили в себя от выматывающей душу работы, расслаблялись, – и у нас оставалась лишь малая часть дня. Желанных контор, где работа продолжалась бы только до двух часов дня, было немного, это были в основном правительственные учреждения, которые при старом австрийском правлении были открыты для евреев, в исключительных случаях – только если у них были влиятельные связи. Не хочу вдаваться в подробности того, какие разочарования постигли нас в поисках подходящего места. Достаточно сказать, что Кафка после напряженной работы в коммерческой фирме «Assicurazioni Generali» в конечном счете в июле 1908 г. поступил на службу в полуправительственное учреждение Богемский институт страхования рабочих от несчастных случаев в Праге.
И в том и в другом месте у Франца были хорошие начальники, но, несмотря на стремление Кафки уделять больше внимания канцелярской работе, он не смог преодолеть свою страсть к художественному творчеству. Для того чтобы писать, ему нужно было много времени, чтобы иметь возможность сосредоточиться и настроиться на творческий лад. Для нашего творчества наступили очень неблагоприятные условия. О том, как мы страдали, я написал в стихотворении во время одного из наших совместных отпусков, его я посвятил Кафке. Франц пытался спать днем и писать ночью. У него это некоторое время получалось, но он страдал нарушениями сна и необычайной чувствительностью к звукам. Это его изматывало, и вдобавок он тратил последние силы на канцелярскую работу. От него там много требовалось.
Ему даже пришлось писать статью против небезосновательных нападок на социальное страхование. Он отметил в своем дневнике: «Написана софистическая статья одновременно и за институт, и против него». (Какая ирония судьбы в том, что ему в конце концов не удалось избежать журналистики!)
Я приведу ниже свое стихотворение, о котором уже упоминал.
Озеро Лугано
Годы, проведенные мной на службе в почтовой конторе, на протяжении которых я писал «Тихо Браге», смутно запечатлелись в моей памяти, и я с трудом припоминаю детали. Все они втиснулись в брюхо подсознательного. Хотя, возможно, эти детали могут всплыть снова. Все, что осталось, – это сочувствие к неосознанному страданию рабочих людей, которые выполняли нудную, неинтересную работу, страданию, которое достигло фантастической степени в «системе Тейлора» и в конвейерной системе. Как вообще можно было ограничить эти мучения? Возможно, нам оставалось только мечтать об этом – уменьшить эти невообразимые страдания, – потому что в реальности они превосходили предел человеческого сопротивления и, к несчастью, и человеческой деградации. Я с полным одобрением относился к такому решению социальных проблем, которое предлагало равномерно распределить бремя труда между людьми, но мой собственный опыт подсказывал мне, что настоящая проблема лежит гораздо глубже – в вопросе радости труда, в проблеме счастья работы, собственного ремесла. Возможно, я скажу об этом еще несколько позже.
Однажды я после многолетнего перерыва пришел в страховую контору на Поржичской улице, где работал Франц Кафка. Как часто я приходил сюда его повидать, ходил с ним по пустым гулким коридорам. В тот раз я говорил с одним из руководителей, который одно время работал с Кафкой. Этот господин сказал мне, что Франц Кафка был любим всеми, у него не было ни одного врага. Его верность долгу могла служить примером, работал он чрезвычайно добросовестно. Господин подчеркнул, что Франц Кафка решал вопросы, становясь на позицию оппонента. (Здесь очень уместно заметить, что его начальник не мог знать о том, что Кафка потом станет всемирно известен.) Еще он сказал, что в облике Франца была некоторая наивность, и рассказал мне историю, очень характерную для Кафки. «Однажды он пришел ко мне в тот момент, когда я ел бутерброд с маслом. «Как ты можешь есть этот жир? – спросил он. – Лучшая пища – это лимон». Отдел, в котором работал Кафка, занимался изучением методов предупреждения несчастных случаев и классификацией различных степеней риска.
Сам Кафка никогда не хвалил себя и не говорил, что прекрасно работает. Между тем его начальство очень хорошо отзывалось о его работе. Франц же всегда отмечал прекрасные знания и «одаренность» своего начальника – Маршнера – с восхищением и энтузиазмом.
Когда Кафка видел рабочих, покалеченных в результате несчастных случаев, его терзали муки совести, словно он сам был в этом повинен. «Как скромны эти люди, – однажды произнес он, широко раскрыв глаза. – Они приходят к нам с просьбами, вместо того чтобы взять приступом здание института и разнести его на мелкие кусочки, они приходят и просят».
В ежегоднике несчастных случаев института за 1909 г. помещена статья, которую Кафка написал как служащий этого учреждения. Конечно, Кафка не упомянул своего имени в этом отчете. Но я точно помню, что Кафка принес мне в тот год ежегодник и сказал, что это его статья. Его начальник сделал поправки к статье, но в ней ясно чувствуется стиль Кафки. Работник института, который был так любезен, что принял меня, показал мне также ежегодник за 1910 г. и сказал, что там тоже есть заметки, написанные Кафкой.
Вот выдержка из документа, которая мне кажется наиболее интересной:
«Следует показать разницу между квадратными и цилиндрическими шпинделями с целью предотвращения несчастных случаев. Резцы квадратного шпинделя прикреплены болтами непосредственно к шпинделю и вращаются со скоростью от 380 до 400 оборотов в минуту. Для рабочего представляет очевидный риск обширное пространство между резцом и поверхностью. Такие шпиндели продолжают использоваться, поскольку не учитывается их опасность или из-за чувства неизбежности риска. Хотя в целях предосторожности рабочий может не прикасаться к детали, когда подносит ее к резцу, в целом риск остается. Рука даже очень осторожного рабочего может быть затянута к месту действия резца, например соскользнуть, когда рабочий нажимает на деталь одной рукой и другой подает ее к резцу. Невозможно ни предвидеть, ни предотвратить подъем и смещение бруска. Это может произойти из-за сучка или какой-либо другой неровности на бруске, недостаточно высокой скорости вращения резца, деформации его режущей поверхности или из-за неловкого давления руки рабочего на деталь. Эти случайности могут объединиться вместе и действовать как мощный кулак. Не только отдельные предосторожности, но и целый комплекс профилактических мер не могут противостоять этой опасности – не только потому, что, как уже было показано на практике, они не отвечают соответствующим требованиям, но потому, что, уменьшая опасность с одной стороны (автоматически прикрывая режущий желобок защитной наклонной плоскостью или сужая ширину режущего пространства), они увеличивают опасность с другой, не позволяя стружкам свободно выпадать из станка, в результате чего опилки забивают режущее пространство и рабочий может поранить руки при попытке очистить машину.
Но, поворачивая шпиндель в соответствии с методом, запатентованным Шрадером, вставляя его плотно под легким наклоном в резец и не создавая ему никаких препятствий, можно легко обеспечить достаточное пространство для того, чтобы стружки свободно сыпались из станка.
Наиболее важный вывод с точки зрения предотвращения несчастных случаев состоит в том, чтобы создать защиту от острого края резца, а эти резцы, являющиеся важной составной частью шпинделей,
