Публий. Да почем я знаю... да на свободе таблеток этих завались. Бесплатно дают — указ сенатский. Протяни руку — и готово... Свобода и есть снотворное... Навалом... А ты...
Туллий. Речь, Публий, шла не о вообще снотворном.
Публий. То есть?
Туллий. А о твоем снотворном.
Публий (вздрагивает). То есть о моей свободе?
Пауза.
Туллий. Оставим громкие слова, Публий. Где флакончик-то?
Публий. Где правый сандалий. У тебя под кроватью.
Туллий. Гм. Хитро. (Смотрит с интересом на Публия.) Я б ни в жисть не догадался. (Достает флакон из-под кровати и прянет его в складках тоги.) Переоденусь пойду — промок весь. Льет, как из ведра.
Публий (бросая быстрый взгляд в окно, где — сияющий полдень). Но — сейчас лето, да?
Туллий (из-за ширмы). В Риме, Публий, всегда лето. Даже зимой.
Публий (снова глядя в окно). По крайней мере, утро сейчас, а? Часов, как говорили при христианстве, десять.
Туллий. Утро, утро. Не волнуйся. С этим они еще дурака валять не научились.
Публий. Не в их интересах. Я имею в виду — сокращать сутки.
Туллий. Это почему же?
Публий. Да потому что пожизненно. И удлинять не в их интересах тоже.
Туллий (задумчиво). Н-да, чревато эпосом. Ни больше, ни меньше. (Выходит из-за ширмы, в свежевыглаженной тоге, направляется к столу, подливает себе кофе, достает из недр тоги сигару и разваливается на лежанке. Первое кольцо дыма.)
Публий. Не поделишься?
Туллий.?
Публий. Ну, этим — как тебе это провернуть удалось. Планом — и так далее. Теперь ведь все равно. Так сказать, постфактум.
Туллий. Ты снотворным своим и постфактум бы не поделился.
Публий. Да при чем тут таблетки!? Мог же все забрать — пока я спал...
Туллий (четко и раздельно). Я вор, Публий. Я не вор. Даже ты из меня вора не сделаешь. Я — римлянин, а римляне не воруют. Я этот флакончик заработал. Понял? За-ра-бо-тал. Своим горбом. Причем, буквально.
Публий. Подумаешь, горбом. Классиков в шахту покидал. Так и христиане делали.
Туллий. Христианам легче было. Во-первых, шахты и были шахты. Им ведь — что им шахту, может, только показывают — сомневаться не приходилось. Во-вторых, не только покидал, но и сам последовал...
Публий. На то они и классики. Властители умов... Словом, сам себе палач, сам себе мученик. И все из-за снотворного несчастного.
Туллий. Что интересно (вертя в пальцах флакон с таблетками), это что именно он, флакончик этот (встряхивает таблетки), идею подсказал.
Публий. То есть как?! (Вскакивает.)
Туллий. Атак, что это — цилиндр, и ствол шахты — цилиндр. Только длиннее. И не такой прозрачный. Хотя тоже узкий. Метра в диаметре не будет. Сантиметров 75, не больше. И стенки, зараза, очень скользкие.
Публий. Смазаны, что ли?
Туллий. Это; и еще от сырости. Плесень местами. Публий. Ну и?
Туллий. Я и решил: не просто солдатиком, а матрац сначала туда засунуть, пополам сложенный. Он же, матрац этот, распрямиться захочет — то есть, застревать станет. Трение создаст. Чего, если солдатиком лететь, может и не случиться. Публий. Это точно.
Туллий. Так мы вместе вниз и поехали. Ускорение как возникает — матрац к стенке ствола ногой прижимаешь. Вроде как тормозишь...
Публий. Долго заняло?
Туллий. Примерно как — э-э — по-большому сходить. Или если душ принимаешь. Хотя пахло, как по- большому. И темно. Публий. А потом?
Туллий. Потом — сечка, классиками разрушенная. Потом — клоака: катакомбы бывшие. И тебя в Тибр сбрасывает... Потом поплыл.
Публий. Когда мы в Лептис Магне когортой стояли...
Туллий. Публий! умоляю...
Публий. Да нет; просто у меня лавровый венок по плаванью был... Э-э, да чего там. (Машетрукой.) Они там сейчас, поди, похуже прежней сечку заделают. Электронную. Либо лазерную. По последнему слову.
Туллий. Ага — распылители. Элементарные частицы... С другой стороны: мы у них тоже не одни. Ресторан все-таки... Опять же антенны телевизионные. Другие камеры. Может быть, даже ПВО. Отходов-то сколько.
Публий. А где, думаешь, у них кухня? Под или над нами?
Туллий. Под, наверное. Все равно же продуктам, в итоге, вниз канать, да. Атак у них шанс подняться имеется. На мир взглянуть.
Публий (тоскливо). Мир лучше вблизи рассматривать... Чем ближе, знаешь, тем чувства сильней обостряются.
Туллий. Только обоняние... Если ты по миру так стосковался, я могу и не спускать после себя в уборной.
Публий. Острослов. Думаешь, есть какая-то разница? После тебя то есть? Этих-то (с внезапной надеждой в голосе, тыча пальцем в два оставшихся бюста), их-то ты — зачем оставил?
Туллий (качая головой). Нет, не за этим... Просто на развод, на племя... Большая личная привязанность. С детства Назона любил. Знаешь, как «Метаморфозы» кончаются?
Вот завершился мой труд, и его ни Юпитера злоба не уничтожит, ни медь, ни огнь, ни алчная старость. Всюду меня на земле, где б власть ни раскинулась Рима, будут народы читать; и на вечные веки во славе (ежели только певцов предчувствиям верить) — пребуду.
Публий. Да положить я хотел на «Метаморфозы»!..
Туллий (продолжая). Обрати внимание на оговорку эту: про предчувствия. Да еще — певцов. Вишь, понесло его вроде: «...и на вечные веки во славе...» Так нет: останавливается, рубит, так сказать, сук, сидючи на коем, распелся: «ежели только певцов предчувствиям верить» — и только потом: «пребуду». Завидная все-таки трезвость.
Публий (с отчаянием). Да какое это имеет отношение?! Ты — про предчувствия, а они — новую сечку устанавливают! Это и есть предчувствие!
Туллий. А то отношение, что он прав оказался. Действительно, «на веки вечные» и действительно «во славе». А почему? Потому что сомневался. Это «ежели только певцов предчувствиям верить» — от сомнения. Потому что у него тоже впереди ничего, кроме «вечных веков», не было. Кроме Времени то есть. Потому что тоже на краю пространства оказался — когда его, пацана твоего тезка, Октавиан Август, из Рима попер. Только он на горизонтальном краю был, а мы — на вертикальном... «Всюду меня на земле, где б власть ни раскинулась Рима...» Что да, то да: раскинулась. Все-таки тыща почти метров над уровнем моря. Да еще две тыщи лет спустя... А если их еще перемножить... Этого он, конечно, не предполагал — что его в разреженном воздухе читать будут.
Публий. Что значит быть классиком!
Туллий. Осел ты, Публий; осел, а не варвар. Верней — варвар и его осел. ...Как сказано — у поэта. Про другого поэта... Классик классиком становится, Публий, из-за времени. Не того, которое после его смерти проходит, а того, которое для него и при жизни и потом — одно. И одно оно для него, заметь, уже при жизни. Потому что поэт — он всегда дело со Временем имеет. Молодой или старый — все равно. Даже когда про пространство сочиняет. Потому что песня — она что? Она — реорганизованное Время... Любая. Даже птичкина. Потому что звук — или там нота — он секунду занимает, и другой звук секунду занимает.
