— Что поделаешь. Знаете, здесь странные мысли приходят в голову. — Он смотрит спокойно и неподвижно. — Думаю, оно и понятно.
— Почему же понятно? — недоумеваю я.
— Потому что граница — место особенное. Любая граница.
— Это для кого как.
— Для меня особенное, — пожимает плечами долговязый.
— Охотно верю. Кому такие мысли приходят в голову, для того, конечно!
— Какие мысли?
— Откуда я знаю? Сами же говорите, особенные.
Я почти ликую, что припер его к стенке. Но он спокойно пожимает плечами.
— Откуда вам знать, о чем я думаю?
— Я не знаю, но чувствую.
— Этим не проживешь. — Он машет рукой, и лицо его оживляется. — Чутье больше собаке, под стать.
Он двигает носом и дважды игриво и насмешливо тявкает.
Тут в разговор встревает коротышка:
— Не представляю, зачем люди за границу сбегают?
— Из жажды приключений. Главным образом молокососы, — отвечаю я. — Работать не желают. Думают, там лучше.
— А, такое здравому человеку и в голову не придет.
— А может, им просто порядок наш не нравится.
— Вот, вот! О том и речь! Ну что это за люди? Ну скажите? Разве не ничтожества, не мошенники? Покинуть родину, отречься от земли, что взрастила и вскормила. Это ведь то же самое, что от матери отречься.
Он размахивает руками и говорит, говорит. И надо отдать должное, умно говорит. Я поглядываю на долговязого: что он на это скажет. Но тот не обращает на нас никакого внимания.
А толстяк продолжает с пафосом:
— Что его ждет за границей? А?
— Да. Но все же, знаете…
— Не человек, кто на такое способен. Мне бы и во сне такое в голову не пришло. Поверьте.
Как не поверить! Верно говорит, будто моими словами!
— Никогда бы в голову не пришло, никогда! Я люблю свою родину.
Я уже собирался сказать ему, что совершенно с ним согласен, как вдруг заговорил длинный, голос его звучал глухо:
— Я долгие годы жил в Граце.
Толстяк набросился на него:
— Ну и?
— И ничего.
Он отходит и садится ка корточки.
Коротышка толстяк стоит в воинственной позе: плащ развевается, лицо горит. Он смотрит на меня как собака: выжидающе, дрожа от нетерпения, ждет не дождется, чтобы я подал знак, науськал. А я смотрю на длинного, тот сидит, поджав ноги и наклонясь вперед. Будто ждет удара и прячет тело между колен. Его явно задели за живое слова толстяка; я торжествую, испытывая мстительную радость от неожиданной победы. Но он взглянул на меня и сказал:
— А теперь я все же здесь.
Смотрю ему в лицо. Ни один мускул не дрогнет. Серые глаза спокойны и неподвижны; они так самоуверенно впиваются в мои, что я невольно отворачиваюсь.
Коротышка, видя, что у меня нет желания продолжать этот спор, подходит ко мне и фамильярно обнимает за плечи.
— Красиво здесь, правда? Если б еще раз довелось служить в армии, только в пограничники бы пошел.
Он смотрит на меня и, так как я молчу, продолжает:
— Прекрасная суровая жизнь: ходить по росистой траве, вставать с птицами и кончать работу с заходом солнца, быть частью этого края, чувствовать, что за тобой твоя страна… Эх, и хорошо это, наверное.
Я слушаю, и меня распирает гордость. Рассеянно и растроганно смотрю вокруг и вижу: вдоль тополей идет дозорный.
Коротышка толстяк все не унимается:
— Идти вот так, уверенно и бесстрашно, хотя знаешь, что ты один и рядом нет никого, что можешь положиться только на свой ум и свою силу. Ведь так?
Я утвердительно киваю. Он удивленно спрашивает:
— Он что, действительно один? На всем участке один?
— Да, — машинально отвечаю я, а сам думаю, что дозор этого участка границы должен быть где-то рядом, раз уж эти землемеры сюда добрались.
Клубится черное облако, ветер сердито треплет мою плащ-палатку. Длинный с трудом поднимается.
— Дождь будет.
Я всматриваюсь в небо.
— А, облако светлое.
— Потому что его освещает солнце.
— Что-то не вижу солнца.
— Его туча закрыла.
Я знаю, что он прав, и не отвечаю. А он не унимается:
— Сейчас польет как из ведра. Надеюсь, это вас убедит.
— Ничего страшного, — высокомерно отвечаю я.
Но вот уже дико завывает ветер, тренога пошатнулась, и они едва успевают ее подхватить. Все обломанные ветки, сухие репьи, желтые пучки травы, что были в поле, словно вскочили на ноги и осовело закружились вокруг нас. Зашлепали по лбу тяжелые капли дождя, небо пускает частые стрелы, и вот уже льет ливмя.
Мы бежим к заставе. До зарослей кустарника бежать легко, но в чащобе приходится притормозить. Отяжелевшие от дождя ветки тесно сплетаются и хлещут по лицу. Мокрая дорога пружинит, грязь под ногами хлюпает и тащит назад, словно трясина. Лужи разлились во всю ширину тропинки, мутная серая вода в них рябит под ударами дождя. Они такие широкие — не перепрыгнешь, а вокруг протягивает тысячи мокрых рук кустарник, так что иного пути, как по лужам, нет. Мы бежим что есть духу, однако напрасно: все равно уж вымокли до нитки. Длинный бежит впереди, запросто перешагивая канавы и обеими руками раздвигая мокрые ветки, вода с которых брызжет мне в лицо. Коротышка пыхтит у меня за спиной, оборачиваюсь на его громкое сопение: он барахтается в луже, ноги разъезжаются в грязи, будто на льду, движения осторожны и смешны. Он ступает так бережно, словно наслаждается этой грязевой процедурой или специально мочит туфли. А дождь между тем льет как из ведра. Длинный плащ коротышки потемнел, по нему тоненькими ручейками течет вода. Вода бежит и по лицу, капая с носа и подбородка. Обеими руками он сжимает полосатые рейки, которые мешают ему бежать, рассыпаясь у него на плече; тщетно он пытается соединить их, через минуту они вновь расползаются в разные стороны и застревают концами в кустах.
Дожидаюсь, пока он меня догонит, и помогаю ему, На краю чащи нас ждет длинный. Дождь уже едва накрапывает, видны потемневшие от дождя строения заставы.
Длинный уже издали кричит с издевкой:
— А дождя-то и впрямь не было.
Я что-то бурчу под нос, он не слушает. Растянув в ухмылке рот и играя бровями, он слизывает с губ воду; вода с мокрых волос стекает по вискам и тихо капает вниз. Он демонстративно не вытирает лицо и говорит с усмешкой:
