– Конечно, работа такая – третью фирму, говорят, открыл, – откликнулся голос из толпы на это уточнение. – Верка его тоже разрывается в трёх местах бухгалтером, мозги вывихнуть можно.
Вера, жена Петра, была сподвижницей во всех его начинаниях.
– Вон даже сына без присмотра оставили. Видно, он с огнём и добаловался.
Снова стали звать младшего Иванцова:
– Вова, туда искры летят. Поди к нам.
Тот наконец услышал. Спустился с бревен – в джинсовых шортах, с расцарапанными коленками, белокурый чуб коротко острижен, светло-серые глаза на бледном лице мечутся.
– Как это вышло, Вова?
Молчит.
– Ты играл со спичками?
Кивает.
– И нечаянно поджёг?
Опять молчит. И вдруг, обведя всех скачущим взглядом, объясняет:
– Нет, я нарочно… Так мне баба Маня велела…
Его бабушку Маню схоронили полгода назад, и стоящие вокруг не сразу поняли, о чем он. А Вова добавил:
– Баба Маня, когда болела, сказала: «Сделай то, что мне помешали».
И снова была минута изумлённого оцепенения. Знали в селе – затяжной конфликт в семье Иванцовых добром не кончится, но чтобы так?! Полгода внук носил в себе бабкино завещание, и вот – исполнил.
Историю этого конфликта мне рассказали, когда Пётр Иванцов отвёз пожилую мать сначала в психбольницу, где врачи диагностировали у неё лишь тяжелейшую депрессию, а затем – в дом престарелых. Мнения в селе по этому поводу разделились: одни осуждали Петра, другие, вздыхая, оправдывали. Мол, да, нехорошо, родная мать всё-таки, но старуха-то совсем тронулась – пыталась поджечь собственный дом. Те, кто осуждал, объясняли – не могла баба Маня видеть, как старший брат Пётр сестру Клавдию из родного дома гонит.
О Клавдии в селе тоже судили по-разному, считая – не всякий человек волен исправить свою судьбу. Кто-то может, а у кого-то силёнок нет. У Клавдии вот сил не хватило: дважды была замужем, одна троих детей растит, двое из них – внебрачные. Такой характер – она и на одной работе долго не может, пять или шесть мест сменила, – но зато добрая, уступчивая, ни с кем никогда не ругается, говорили ее защитники. И заводная – за праздничным столом первая петь начинает. Вспоминают: совсем девчонкой песенку где-то подхватила, пела на всё село, пританцовывая: «Ах, жила-была коза! Йо-йо-йо! На копытах тормоза! Йо-йо- йо!»
Росли Пётр с Клавдией без отца – он рано умер. Мать в совхозе работала. Жили скудно, ходили в обносках, но уже тогда разность характеров сестры и брата определилась: смешливая Клавдия ко всему относилась легко, не стеснялась в поношенном платье в клуб на танцы бегать, а Пётр был обидчив и замкнут, предпочитал сидеть по вечерам дома над книгами. «Этот своего добьётся», – говорили о нём. И не ошиблись.
Правда, прежде чем основать три свои фирмы, купить квартиру в городе и «Жигули»-девятку, а к дому матери пристроить кирпичную «дачу» (так он её называл), пришлось ему, по его же словам, нелегко: был малооплачиваемым инженером, пока не сообразил своё дело начать. Взял в аренду баню-развалюху в пригороде. Отстроил, парную завёл и два бассейна. Народ пошёл, даже – поехал, на «Жигулях» и иномарках, мест не хватало, входные билеты стали брать заранее, сразу на два сеанса.
И дела его поправились. Он возле бани два киоска поставил: один – с напитками, другой – с промтоварами. Войдя во вкус, ещё несколько торговых точек открыл. Потом фирму зарегистрировал – оптовыми закупками занялся. И ещё две, дочерние, – это уже когда от бани отказался. Прошёл слух, будто откупился он ею от чересчур крутых рэкетиров. По-прежнему был он не очень разговорчив, но уж если говорил, то суждения его звучали безапелляционно и резко. За деловую хватку Петра в селе зауважали. Приходили советоваться, а бывало, и просить, чтоб к себе взял. Кого-то брал, кому-то отказывал. Те, кому посчастливилось, рассказывали: «Работы, конечно, много и спрашивает со всех Пётр строго, но зато платит хорошо. Одно плохо – хмурый очень. Хоть бы пошутил иногда, нет, все молчком».
«На них не угодишь, – отвечал Пётр, когда ему передавали эти слова. – Что-нибудь одно: или работа, или шуточки».
Сестра Клавдия раздражала его именно этим – бесконечной своей улыбчивостью и шутливой болтливостью. Был уверен – из-за её легкомыслия не ладится у неё жизнь. Замуж выскакивала за бестолковых и пьющих, а серьёзные отваживались с ней лишь на краткосрочные романы. Пётр был с сестрой суров и бесцеремонен, отчитывал при всех, доводя до слёз. Жена его, Вера, старалась в их отношения не вмешиваться, а вот мать непременно встревала, защищая Клавдию. Пётр, срываясь, кричал: «Кого защищаешь? Она же лентяйка и дура, способна только нищету плодить!»
Суровость Пётр считал главным воспитательным средством, втолковывая матери: «Мы с тобой забаловали Клавдию. Ты с её детьми сидишь, пока она в городе развлекается. Я ей деньгами помогаю. Надо это прекратить – тогда она за ум возьмётся». «Да ведь сестра она тебе, – возражала мать, – родная кровь. Её жалеть надо, тогда, может, и у неё жизнь наладится».
Жалеть сестру ему было некогда. Он занимался строительством, потому что, когда они все съезжались, в старой избе становилось тесно. Мотался на «Жигулях» в город, гнал оттуда грузовики со стройматериалами. Двухэтажный дом подняли за одно лето, а к следующему настелили паркет, завезли мебель. Но семейного мира это не принесло. Петра раздражали теперь дети Клавдии, бегавшие с его Вовкой по комнатам нового дома. Как-то в воскресный день, разбуженный их беготнёй, он накричал на Клавдию, брякнув, что её «отродье» дурно влияет на Вовку.
– Так что, нам вообще отсюда уехать?
– Ну и уезжай, раз не можешь свою голытьбу в узде держать!..
Всё село видело, как плачущая Клавдия вела своих троих к станции, на электричку – ехать в город, где у неё была комната в коммуналке.
С этого момента что-то случилось с матерью Иванцовых. Стала баба Маня заговариваться, бормоча неразборчивое и глядя на собеседника взглядом, погружённым в себя. Часто уходила с внуком Вовкой в лес, собирала с ним травы, приговаривая:
– Когда умру, лечить всех будешь. Вот эта – от кашля, эта – от ломоты в спине, а эта – от сердца.
– У тебя сердце болит? – спрашивал Вовка.
– Болит, внучек, – отвечала баба Маня. – Всех мне жалко, а отца твоего больше всех. И зачем ему дом, если в нём Клавкины дети не бегают?
А однажды Пётр, спускаясь со второго этажа в кухню, услышал запах палёного, увидел распахнутую дверь в избу, к торцу которой был пристроен его дом, и, вбежав в полутёмный коридор, застал сцену: Вовка поджигал спичками кучу тряпья, а баба Маня помогала ему, бормоча:
– Правильно, внучёк, гори оно огнём, это добро, если нет от него радости.
Тогда-то Пётр и решил отвезти мать к психиатру. Врач объявил Петру, что отклонений серьёзных нет, а есть депрессия, из-за которой оказалась бабушка в пограничном состоянии, то есть между нормой и патологией. Пройдёт это быстро, если создать в доме благожелательную обстановку и обеспечить уход.
Ни на то ни на другое у Петра времени не оказалось, и, поколебавшись, он всё-таки отправил мать в дом престарелых. Навещал редко – минуты свободной не было. Отправляя вместо себя Веру с Вовкой, передавал с ними гостинцы. К весне баба Маня простыла, болела тяжело, её перевезли в больницу, и Вера с Вовкой стали приезжать туда. Обычно Вера оставляла сына у кровати бабушки, а сама шла к врачам и медсестрам, рассовывая в карманы белых халатов свёрнутые в трубочку купюры.
О чём в этот момент говорила бабушка с внуком, Вера не знает.
Умерла баба Маня, чуть-чуть не дотянув до Пасхи. Хоронили её здесь, на сельском кладбище, и всем казалось, что её смерть примирит брата с сестрой. Но Клавдия со своими детьми сразу после поминок уехала, так ни разу и не оставшись с Петром с глазу на глаз. Видимо, Пётр не был к этому расположен.
В тот день, когда от старой их избы осталась груда искрящейся золы, а от нового дома – закопчённые стены, я видел, как к редеющей в переулке толпе подкатила знакомая «девятка». Хлопнула дверца. Рослая фигура двинулась к дому и, словно споткнувшись, остановилась. Пётр постоял неподвижно с минуту и –
