– У него там сын, – вдруг сказала мать Витьке, – всего лишь на полгода младше тебя! Я так и знала…
Мать не стала объяснять, что именно знала, но, сосредоточив свою сыщицкую мысль, он понял: через полгода после того, как он, Витька, там, в саратовском Заволжье, родился, у него появился брат. Только – где-то в другом доме. И у другой женщины. То есть уже тогда, за год до начала войны, отец метался из одного дома в другой, как здесь переезжал с места на место в поисках чего-то несбыточного. А теперь, после стольких лет, после мытарств по южным селам Молдавии, та женщина предлагает отцу, бросив их, вернуться в Саратов.
Обида на отца, на его тайную предательскую переписку готова была овладеть Витькой, но противоестественная смесь ужаса и радости на лице матери озадачила его: почему – радость? Потому что предугадала это предательство? И, может быть, желала его? Но как такое может быть, не понимал он: жить с человеком, желая, чтобы он тебя предал?
Но и от этого происшествия отвлекали Витьку заботы наступавшей весны. В зарослях орешника, что тянулись за селом вдоль дороги, они с Мотиком срубили несколько длинных, довольно ровных хлыстов, очистили их от веток и зеленоватой кожуры, набухшей уже весенними соками, подвесили в сарае, привязав к каждому груз, – сушить. Из них должны получиться отличные удилища. А потом началась лихорадка обмена: мальчишки-рыбачки ходили друг к другу с коробками крючков, подолгу перебирали их, меняя бронзовый на серебристый, третий номер на пятый.
В этот день, когда он отправился к Мотику меняться крючками, случилась у него странная встреча с Катей. Он увидел её на самой верхней в селе дороге, откуда открывалась вся днестровская пойма, у разбитой церкви – так здесь называли уцелевший после артобстрелов в 44-м высочённый дугообразный остов. Вокруг него, в зарослях лопухов и верблюжьей колючки, громоздились каменные куски порушенных стен. Катя шла в магазин с потёртой дерматиновой сумкой, в лёгком сиреневом пальто и красно-клетчатом платке, сбившемся на плечи. Крендельки её косичек отблёскивали на солнце, а сияющий взгляд, словно боясь выдать что-то, ускользал от строгих сыщицких глаз Афанасьева.
Остановились, о чём-то разговаривая. О чём? Не помнит Витька. Осталось лишь необычное ощущение лёгкости, словно пригревшее солнце растворило их обоих в текучей синеве, плывущей над арками разбитой церкви. И еще: он наконец поймал Катин золотисто-карий взгляд, почувствовав его как прикосновение, радостное и нежное, увидел её заалевшее от смущения лицо, дрогнувшие в улыбке губы.
Она тут же заторопилась, пошла, почти побежала. И на ходу, обернувшись, махнула рукой. Этот взмах, и улыбку, и взгляд, и текучую синеву он носил в себе весь этот длинный весенний день, повторяя откуда-то возникшие строчки: «Я в распахнутое небо улечу с тобою вместе…»
А потом лёд на Днестре треснул и, распавшись на части, двинулся по извилистому руслу на юг, к лиману, откуда упорно дул тёплый ветер. На школьном дворе, за сараем, где был склад спортинвентаря, на просохшем, хорошо утоптанном пятачке началась игра в ножички – мальчишки, кидая, ловко втыкали их в очерченный круг земли, деля её на куски-царства. Побеждал тот, кто нарезал себе больше.
Тут же, возле ребят, крутилась Ласка, наблюдавшая за игрой, – она снова сопровождала Мусью в школу и обратно. История с проверкой его работы ещё не закончилась, но почему-то отодвинулась во времени.
И в эти же дни, после звонка на перемену, Александр Алексеевич, захлопывая журнал, собираясь уходить в учительскую, окликнул Афанасьева:
– Виктор, на минутку.
Они шли по коридору, и учитель объяснял, что такое сценический монолог. Как его произносят. Как гримироваться. Какой костюм предпочтителен.
– Интересно?
– Да. А зачем мне это?
– В смотре самодеятельности должны быть номера на разных языках. В том числе и на французском. Ты мог бы исполнить монолог Гуинплена – «человека, который смеется».
– Но на французском же никто не поймёт.
– Я буду вести синхронный перевод.
Витька пришёл домой с томиком Гюго, взятым у Бессонова, мучимый сомнениями: смотр должен проходить на сцене клуба с ребятами из молдавской школы. Как они, с трудом говорящие по-русски, отнесутся к монологу на французском? В лучшем случае будут перешёптываться и щёлкать семечки. В худшем – шуметь и что-нибудь выкрикивать. К тому же нужно запомнить текст на французском языке, да и картавинка у него до сих пор не получалась. Нет, надо отказаться.
И он пошёл к Мусью отказываться.
Какими тёплыми и светлыми стали вечера! Горящая лампочка под металлическим абажуром, на столбе, у клуба, в отсутствие сумерек выглядит нелепо. По просохшей дороге уже носятся мальчишки на велосипедах, а в сквере, напротив милиции, гуляют парами девчонки в расстегнутых пальто, без конца над чем-то смеются, глядя по сторонам. Витьке кажется: это над ним смеются – над его нескладной мосластой фигурой, торопливой походкой, мятой кепкой, надвинутой на глаза.
Вот она, дверь из камыша. Сумрак пристройки. Постучал. Голос учителя:
– Entrez!
Потрескивают дрова в «буржуйке». Возле неё на чурбачках – Вовчик Гвоздик с Венькой Чубом, на табуретке Мишка Мотик, о чём-то торопливо говорит. Александр Алексеевич – у стола, на своём гнутом стуле. Ласка из-под топчана вылезла, ткнулась в Витькины колени.
– Вон чурбак свободный, садись. И давай Михаила дослушаем.
Мотик, по его словам, видел рядом с пристанью, там, где огороды подходят вплотную к берегу, самую настоящую, правда, полузатонувшую шлюпку, примкнутую цепью к стволу старого осокоря. Чья она, такая дырявая, и кто волок её на буксире от самого лимана, неясно. Зато понятно – вряд ли она кому-то понадобится и тот, кто погорячился, притащив её в Олонешты, наверняка «забыл о ней думать». Было бы неплохо узнать, кому принадлежит эта рухлядь, договориться, чтоб отдал, отремонтировать и ездить на ней в гирла – ставить вентеря.
Ну что может быть занимательнее такой затеи?! Стали обсуждать. Допустим, говорил Бессонов, найдём хозяина («У той вербы огород Плугаря, – вспомнил Гвоздик, – может, его лодка?»), представим, продолжал учитель, что выпросили; а кто будет чинить? Ладно – сами, но – под руководством. Чьим? В селе каждый второй владелец лодки, но знают ли они, как чинить шлюпки?.. А было бы здорово – всей командой, на вёслах, да по реке!
– А ты, Виктор, по поводу монолога?
– Не стоит затевать, мне кажется.
– Почему?
Выложил Афанасьев свои сомнения.
– Так, понятно. А если предположить другое: зрители, не улавливающие смысл монолога на французском, вслушиваться будут не в слова, а в интонацию. Костюм, грим, жесты Гуинплена, персонажа весьма оригинального, – всё это впечатлит. А содержание из моего синхронного перевода поймут. И – заинтересуются. Не все, конечно, но кто-то. И – книгу прочтут. Кстати говоря, вот ребята, я думаю, вполне могли бы побыть английскими лордами.
– Это как? – насторожился Вовчик. – В костюмах?
– Костюмы не обязательны. Вы будете сидеть в полутёмном зале, среди зрителей, и кричать Гуинплену – Виктору: «Ну и рожа! Пошёл отсюда!»
– Замётано! – громко засмеялся Венька Чуб. – Я буду лордом!
– А если большинство не поймёт, что происходит, – упорствовал Витька, – ведь есть такой риск…
– Ну, братец, те, кто выходит на сцену, всегда рискуют, – усмехнулся Бессонов. – Да и те, кто не выходит, тоже, если, конечно, живут подлинной жизнью. Не бывает настоящая жизнь без риска.
Учитель наклонился к «буржуйке», звякнув дверцей, посмотрел, прогорело ли.
– А вот вы нарочно рискуете?.. – вдруг вырвалось у Витьки. – Ну, как мне отец сказал, за рамки учебного плана выходите, из-за чего вся эта проверка была… Да?
Задумался Бессонов.
