— О-о, Даня, — услышал он узнающий голос матери Вала, монументальной, все еще прямой, с пышной, как у сына, и совершенно седой шевелюрой. Она приветствовала всех одинаково дружелюбно, но ей, как и морю, ни до кого не было дела — это и была главная тайна ее здоровья. Она помнила, что Даня уезжал, но не помнила, куда, когда и зачем. При этом память была отличная — она и теперь не вела расходной книги, но отлично помнила, сколько можно тратить на провизию и кто сколько должен. Дом Вала был полон — три петербургских поэта-классика, спасающихся переводами, прозаик-маринист, и как раз сегодня съезжал исторический романист с застенчивой девочкой-женой, взятой взамен тяжеловесной матроны, недавней сочинительницы дамских романов. Исторический романист долго и звучно лобзал Вала, приговаривая:
— Чудесный, чудесный ты чудак. Будешь в Питере — милости — чмок — прошу.
— Даня, обедать будешь? — окликнула мать Вала. — Щи, но от чистого сердца.
Вал был весь в нее, так же бесконечно цитировал, но она его не любила, о чем иногда проговаривалась. Он был совсем не то, что она хотела, — романтик, слабак, эгоист, то есть всегда и во всем видящий угрозу. Он вырос у моря, но не умел толком плавать. Он был толст. Его легко было презирать, и Вал даже подставлялся немного — но всех, кто покупался и начинал панибратствовать, в этом доме немедленно раскусывали и больше не звали. Вал мог быть смешон, но не менялся. Вот почему Даню несколько покоробил отзыв учителя — незлой, но снисходительный.
В застольном разговоре солировал, как всегда, Вал: классики снисходительно переглядывались и только что не пересмеивались, маринист ел жадно и сосредоточенно, а к концу обеда заглянул Грэм, старавшийся, видно, опоздать к столу и заставлявший себя тянуть с посещением, но голод взял верх. Он пришел один, без жены, — жена, пояснил он кратко, в Москве, пытается выбить авансы. Сам он не поехал, ибо с новыми издателями говорить не мог. Было время, когда в начале нэпа его издавали щедро, но теперь враз отвернулись, и он видел в этом п р е д в е с т и е. Впрочем, почти не говорил и он — еда была для него борьбой: огромное тело требовало кормежки, огромная душа стыдилась бедности, ел он медленно, растягивая, от добавки отказывался. Щи и морковные котлеты были пресны — мать Вала полагала, что все беды от соли.
Вал говорил обо всем сразу — о барокко, отход от которого казался ему предательством самой сути искусства; об эмигрантских письмах (уезжать не стоило — ведь он всем предлагал кров, и они тут отлично бы жили коммуной, а там — там никогда не будет чувства уместности, которое всегда утешало его здесь); о московском новом журнале, для которого у него попросили стихов — впервые попросили сами, значит, нельзя отворачиваться! После обеда он повел Даню бродить по берегу, а Грэм остался беседовать с матерью Вала, которую называл самой здравомыслящей женщиной на побережье.
— Ну что, рассказывайте, — сказал он, в точности как Миша, не прекращая собственных излияний. Даня еле успел вставить в его монолог привет от учителя.
— Остромов, — задумчиво проговорил Вал. — Позвольте, когда же я его… Кажется, один раз видались в Париже да потом еще в Питере. Никогда не разговаривали толком. Что же он говорит обо мне?
— Говорит, что в первый раз вы встречались еще до начала времен, — доверительно сказал Даня.
— Ну, все в первый раз встречались до начала времен, — сказал Вал рассеянно. — Потом, знаете, стирается… Нет, я не помню, чтобы мы говорили серьезно. Был какой-то приплюснутый типчик, откуда-то из Тамбова… Он, признаться, мало что понимал.
Даня не желал выслушивать такое об учителе. Все-таки Вал никого не видел, кроме себя. Он немедленно возобновил разговор о том, что интеллигент — негатив власти, и начал цитировать огромную поэму, написанную белым стихом. Даня смотрел на море и машинально кивал. Он раньше Вала заметил приближающийся темно-зеленый катер.
— Это не к вам, Валериан Александрович? — спросил он, когда Вал сделал паузу.
— О Господи, совсем забыл! — воскликнул Вал. — Это из Феодосии, экскурсия красноармейцев. Они прислали позавчера нарочного, а я и забыл с этим Шаблиным… — Шаблин был исторический беллетрист. — Ну ничего, по своему-то дому я всегда проведу экскурсию. Расскажу про Египет, тем более, что аналогии разительны…
И, бормоча про себя будущую лекцию, он устремился к причалу, состоявшему из единственного железного мостка.
Даня решил присоединиться к экскурсии. Красноармейцы были смуглые, пыльные и преимущественно двух сортов. В одних поражала детская доверчивость, радостное любопытство от вида моря, каменистого берега, странного асимметричного дома — в других отчетливо проступало глумление, хмыкающая насмешка над всеми этими ненужными украшательствами — башнями, домами, скалами да и самим морем. В пустыню бы их, там бы им самое место. Глумление было робким, приплюснутым, с оглядкой, оно покамест еще спрашивало разрешения — потому что нельзя же, культура, положено; но вечное чутье всех приплюснутых уже подсказывало им, что Вал тут и сам как бы из милости, а потому хмыкать уже можно. И зеленые летние картузы на них смотрелись как кепки на пролетариате.
Вал решительно шагал к причалу, предвкушая аудиторию, — ужас, как истосковался он тут по общению, не с архивными же юношами было обсуждать дионисийство; пожалуй, разговора с ним и Альтер не поддержал бы, ибо Вала носило по трем тысячелетиям, как Лаэртида по эгейским зыбям. Вдруг он полуобернулся:
— Слушайте! Может, мне — кормить их?
— Но в музеях не кормят, Валериан Александрович! — взмолился Даня. — Ведь они вам не платят!
— Ничего, я мог им хоть яблок купить… Ведь красноармейцы, несладко!
Даня хотел сказать, что уж как-нибудь их там кормят получше, чем у Вала, — но вовремя прикусил язык.
— Товарищ писатель! — несколько картинно рапортовал взводный. — Прибыли согласно культурной программы, комвзвода Баранчук.
Он, кажется, оглядел своих и подмигнул: эк я прогибаюсь перед старой культурой! Пусть видит, каковы мы есть орлы.
Даня вспомнил: воскресенье! Конечно, им положен культурный отдых. Они предпочли бы кино, но откуда в Феодосии… да и начальство небось не поощряет. Вал гораздо представительней. Но Вал вдруг сделался суетлив, утратил всю монументальность, не знал, куда девать руки, и все пожимал плечами, словно повторяя: вот, больше у меня ничего нет… Всю жизнь проживши на отшибе и привыкнув этим гордиться, экзотический крымский отшельник, он страстно теперь хотел вписаться, вот и приглашением в «Новый мир» гордился, как приживал, допущенный к разговору; все дело в том, что ниши отшельника больше не было — а только отщепенца, и благородного соблазнителя больше не было — а только развратник. Красивых поз не осталось, вот в чем штука. В новом мире, в кавычках или без, нельзя уже было оставаться Валом, и Алексеем Алексеичем Галицким, человеком надеющимся, и даже Лидочкой Поленовой, все надеющейся обойтись элевацией, а не левитацией; осталась ниша мага — который по иным меркам был почти шарлатаном, но сейчас… это надо было обдумать. Ведь алхимия вернулась не просто так. Девятнадцатый век мог позволить себе не верить в алхимию и насаждать позитивное знание, и вот оно насадилось, и победило, и вот что сделало — и алхимик с его магией тут как тут, потому что без магии уже попробовали. Все это Даня вертел в голове, пока Вал, бросив грозный взор на мать (и она с достоинством, медленно, но удалилась к себе), рассказывал красноармейцам:
— Вот, товарищи, здесь… это довольно давно уже было… здесь собирались у меня поэты и художники, которых вы, может быть, знаете или после узнаете. Здесь бывал товарищ Горький один раз по возвращении из Италии, все говорил мне, что надо создать коммуну писателей, и она уже создалась, товарищи, жалко только, что товарищ Горький опять в Италии… Тут бывал, так сказать, товарищ Корабельников, наш революционный поэт, играл в это… в городки. (Играл он, конечно, в орлянку, со всеми, по любому поводу, — как все люди, неуверенные в собственном существовании, ежесекундно ожидающие нападения, и больше играл только Казарин, — люто ненавидя друг друга, они при встречах тут же принимались играть во что попало, ибо больше было не с кем; Казарина давно теперь не было, и Вал не знал обстоятельств его исчезновения, а Корабельников, наверное, не помнил Вала и его судакской крепости: в прошлом году приезжал в Ялту — не заехал.) Пройдемте на веранду. Вот здесь стоит у меня
