подлинный древнеегипетский, обнаруженный на раскопках бюст царицы Мутнеджмет, то есть не подлинный, конечно, но абсолютно точная копия. Оригинал находится в музее Сарнакского храма. Здесь библиотека, на девять тысяч двести пятнадцать томов, я точно веду каталогизацию, книгу нужно чтить, товарищи… Есть тома на двадцати пяти языках, включая древнееврейский.
— Что, все знаете? — спросил взводный.
— Не все, — смущенно улыбнулся Валериан, — но я же и не один пользуюсь… приезжают друзья, присылают даже запросы из Москвы за некоторыми справками… Вот это, товарищи, моя мастерская, мой творческий метод таков, чтобы одновременно работать над несколькими акварелями, потому что схватить море в одном виде — невозможно: нужно несколько ракурсов, как при зрении насекомого, у них есть такие фасетки… Эти комнаты на втором этаже — гостевые, у меня всегда много гостей, и постановлением Крымсовета Дом поэта утвержден как общежитие литераторов, я уже передал его в собственность и сам живу, так сказать, как жилец… Сегодня вы можете тут видеть уже писателей, пока еще сезон, и если у вас будут, так сказать, вопросы…
Где было все его красноречие? Он мог быть кем угодно — живописцем, антропософом, проповедником, — но не мог быть экскурсоводом по собственному дому; для этого нужна иная мера желчности и отрешенности. Он был и не дома, и не вне, — и Даня, обернувшись, заметил, как сострадательно смотрит на все это Грэм. Вот кого время не брало — только мешки под глазами набрякли, но сенбернарского выражения собачьей грусти, столь обычного у старых пьяниц, тут не было. Обычный ястреб, только с кругами у глаз.
— Ну, собственно, вот, — закончил Вал у лестницы, задыхаясь больше обычного. — Собственно, если вопросы…
— Товарищ взводный! — спросил один приплюснутый, с узко сощуренными глазами, в которых приплясывал робкий, но уже гнусный смех: пусть не над всем, но глумиться уже можно. — Разрешите вопрос товарищу культурному писателю?
— Спрашивайте, Устименко, — холодно разрешил взводный.
— Вот… товарищ писатель, — хитренько спросил Устименко, — а расскажите, будь-любезны, о ваших идейных ошибках.
Их готовили, понял Даня. Им объяснили, что писатель старый, с идейными ошибками. Что надо, конечно, набираться культурного багажа, но отбирать только полезное, а вредное оставить. Ему мало было, что беспомощный толстяк в смешном хитоне водит его по своему дому, как по чужому. Ему надо было, чтоб он рассказал про свои ошибки.
— Разрешите, я отвечу! — внезапно вклинился Даня в это позорище. — У товарища писателя, товарищи, есть одна, но довольно существенная ошибка. Ошибка эта, товарищи, состоит в том, что товарищ писатель приглашает к себе в гости разных товарищей, но забывает им объяснить, как вести себя в гостях. А в гостях, товарищи, надо благодарить. Поблагодарим товарища Кириенко!
И приглашающее захлопал первым.
— Кстати, — подал голос Грэм, — у товарища Кириенко, как и у всех нас, довольно много ошибок. А вы, товарищ Устименко, наверное, даже пишете с ошибками — так?
— Эт верно, — усмехнулся Устименко, и по усмешке его можно было даже понадеяться, что он так себе, недурной малый, но Даня уже не покупался.
— Так вот! — назидательно сказал Грэм, воздевая длинный костлявый палец. — Чтобы разбираться в ошибках товарища Кириенко, надо знать гораздо больше, чем он. А я пока еще не встречал такого умного товарища. Разве что, может быть, вы, товарищ Устименко, когда-нибудь станете, если будете хорошо кушать и товарища взводного слушать.
Вал развел руками, словно говоря: видите, товарищи красноармейцы, с какими ядовитыми людьми приходится иметь дело. Как тут не наделать идейных ошибок.
Он пошел провожать их до причала, и с веранды отлично было видно, как он кланяется, пожимая руку взводному.
— Не было такого раньше, правда? — спросил Даня, заглядывая в каменное лицо Грэма.
— М н о г о г о раньше не было, — сказал Грэм. — Я слыхал, вашего отца высылают.
— Да. И Валю.
— Вы — с ними?
— На первое время, помогу устроиться. А потом назад в Ленинград.
— Провожу вас, — сказал Грэм, и Даня вздрогнул от радости. Горько было бы идти домой одному, хоть и вдоль любимого берега.
— Слышали ли вы о русалках воздуха? — спросил Грэм, когда они в молчании прошли по сухой глинистой дороге до первого поворота, от которого открывался вид на долгую цепь туманных мысов — черный, серый, а дальше сплошь голубые.
— Никогда, — радостно ответил Даня, предвкушая новую сказку.
— Я тоже, — серьезно сказал Грэм, и с минуту они шли молча, так что Даня успел испугаться — вдруг он еще ничего не придумал?
— Я не могу иначе назвать это явление, — начал наконец Грэм, — но контуры его следующие. В августе этого года, сообщает лионский журнал «Аэро», пилот Максим Тремаль совершал обычный тренировочный полет на своем четырехмоторном «фармане» над виноградниками близ Клеро. Тремаль — опытный пилот, известный дальностью маршрутов, перелетавший Пиренеи и повидавший д о с т а т о ч н о. На высоте двух тысяч футов он почувствовал вдруг вибрацию, подобную той, что бывает при засорении бензиновой помпы, но совершенно другой природы — как если бы его самолет, увидев н е ч т о, вместе испугался и засмеялся. Так бывает, когда мы видим опасность и понимаем вдруг, что она дружелюбна. Так начинают играть с опием… но оставим опий. Ощутив эту дрожь, какая мгновенно передалась его телу, Тремаль усилил подачу топлива специальным ключом — но дрожь усилилась, и тогда он услышал рядом с собой яркий дружелюбный смех. Он был в том слое небес, который сильней всего напоминает арабскую сказку, — жемчужное клубление, купола и минареты, и тот особый пепельный тон, какой бывает на Востоке при изнеможении жаркого дня. Рядом с ним была прозрачная женщина с распущенными волосами, совершенно такая, как на изображениях русалок, и тело ее зыбилось, колыхалось. Она манила его из кабины, и он уверял потом — когда, седой, вернулся, — что легко полетел бы за ней без помощи приспособлений, естественно, как во сне. Но сила недоверия — он по сей день проклинает ее и проклинать будет вечно, — остановила его и приковала к кабине, и он долго еще видел, как прозрачная женщина удаляется, не уменьшаясь. (Это было страшней всего, Грэм здорово придумывал такое: как же он понял, что она удаляется, если не уменьшалась?) Она росла, пока не заполнила весь горизонт, и тут исчезла; и Тремаль увидел, что отклонился от маршрута на добрых три сотни миль, промчавшихся для него стремительно, как поворот головы на окрик. А повернуло его между тем далеко, унеся на море, и лишь на последних каплях горючего дотянул он до земли, мысленно простившись со всеми. Теперь скажите мне, что вы об этом думаете.
В рассказе Грэма было слишком много точных цифр и иных подробностей, чтобы принять его за правду, — и однако он завел эту сказку не просто так.
— Если допустить, что все так, — осторожно сказал Даня, боясь обидеть рассказчика и недоверием, и легковерием, — проще всего вообразить, что на определенной высоте происходят галлюцинации, и я бы в кабине самолета не то еще увидел…
— Галлюцинаций, — отмахнулся Грэм, — не существует, и вы это прекрасно знаете. У многих ответ на все — галлюцинация, но это лишь название картин, существующих д е й с т в и т е л ь н о и облекаемых мозгом в доступную ему форму. Я спрашиваю не о том, почему это было так, а о том, что это было в действительности.
— Не знаю, — помолчав, сказал Даня.
— Я тоже не знаю, — признался Грэм, — но могу допустить, что это были имаго — в той стадии, которая неизбежно наступает после окончательного превращения.
Даня молчал, понимая, что расспрашивать нельзя. Паузы входили в сюжет рассказа.
— Имаго — та промежуточная стадия на пути некоторых человеческих превращений, которая непосредственно предшествует высшей фазе. Эта высшая фаза у каждого своя, и я знал одного
