держа руку на ее голове, но глядя в окно. — Пришел Он, чтобы утешить падших и поднять затоптанных. Счастливому он зачем? У счастливого есть закон, он следует ему и доволен. Он пришел к нищему, отверженному, всеми брошенному; пришел к презренному, пришел к тому, кто один против всех… Блудница и разбойник — вот кто будет с Ним в раю; а добрые и честные, которые пиво пьют и друг дружку хвалят, пойдут не в ад даже, а на переплавку. В аду будут те, кто мучил вас — вот таких, как вы. Христос для тех, для кого больше нет нигде, никогда, ничего. Или вы не знали? Вы же с младенчества знали, еще прежде, чем прочли священную историю. Бог для тех, у кого нет ничего другого. Другим он зачем?
Надя молчала, успокаиваясь, но тут ее поразила мысль страшней прежних.
— Что же, Михаил Алексеевич, — сказала она, — у вас получается, что Он пришел и к Иуде?
— Ах, это нет, — быстро сказал он, — это леонид-андреевское, и то еще не его, а Ремизова, и Ремизов не сам выдумал… Это глупость, оставьте. Разве кто-нибудь мучил Иуду? Разве кто-то пытал Иуду? Добровольное зло и добровольное добро, при чем тут они? Сам захотел и предал и получил деньги. Впрочем, может быть, когда повесился… но и то не думаю. Пошел и удавился, какая пошлость! Я не вас отговариваю, — упредил он ее мысленную подсказку, — я знаю, что вы этой пошлости не сделаете. Если бы этот Иуда с клеймом предателя отважился жить, искупая грех, валяясь в ногах у апостолов, ночуя на улицах, чтобы его попирали ногами… если бы вынес грех до конца и принял все, что положено, — такому Иуде, может быть, отверзли бы ад, ибо есть вещи хуже ада — полное исчезновение, переплавка… Но повесился… дезертир. Нет, это не по Христовой части. А вот Петр, трижды отрекшийся, — да, этот годится в основание церкви, ибо — камень. Пока не отрекся, какой же ты камень? Но закаменевший в отчаянии, сходящий с ума от раскаяния, попросивший, чтобы его распяли вниз головой — дабы не дерзнуть уподобиться даже в казни… Этого я люблю. И стоя в Риме у Святого Петра — знаете, туда бы Исакий несколько раз поместился, ничего я не видел величественнее и уже не увижу, — я все думал: это тебе, Петр, это тому, что ты трижды отрекся. Вот какой бастион выстроили мы, трижды отрекшиеся. Не диво ли, что мы победили? Ах, ведь это не мы победили, это бесконечное милосердие, — но разве не на нас с вами оно показано? Мы затем и нужны… да. Но что-то я совсем заговорил вас. Вы и сами все знаете. Пейте чай.
Надя взяла его сухую лапку и поцеловала в ладонь. Михаил Алексеевич смутился.
— Давно, давно никто не целовал, — сказал он, улыбаясь неестественно. — Вы как же поедете: своим ходом?
— Да, своим. Доверяют. Там прибыть и зарегистрироваться.
— Ну, а ежели не прибудете?
— Куда же я денусь. Тогда они маму схватят.
— А если бы всем… — Михаил Алексеевич вновь мечтательно уставился в окно. — Если бы всем вдруг уйти? Как хорошо бы убежать и вот так ходить, чтобы никто не увидел, никто не нашел… Можно ведь, как вы думаете? Не всех же они прикрепили к земле. Это никому еще не удавалось.
— Я не смогу, Михаил Алексеевич. И мама как же? У нее ноги болят…
— Ах, у всех ноги, — махнул он ручкой. — Просто шагнуть, и все. Потом уж нетрудно. Ходить по деревням, рассказывать сказки — чего лучше? Разве в деревне не приютят, не накормят? Все мечтали, и никто не мог. А ведь только так и обмануть судьбу… Вы знаете, что Федор Кузьмич умер?
— Нет, не знаю. Сколько всего случилось…
— В декабре. Как и предсказывал. Очень мучился, все говорил: как бы еще побыть дома, среди своих вещей… Вещи действительно жалко. Но я раздам и, может быть, уйду. Теперь-то ничто не держит. Я в последнее время об этом много думаю, и он тоже говорил: если бы раньше уйти, может, и выжил бы… Сиднем сидел, говорит, вот и болею. Я был у него незадолго. Жаль, ах, жаль: помните — заря-заряница, красная девица, Мать Пресвятая Богородица…
Надя снова заплакала, и он не утешал ее. Все, что он говорил, было удивительно к месту: надо было отплакать последними детскими слезами, чтобы с сухим лицом, с твердыми глазами отправиться дальше.
дребезжащим голосом напел Михаил Алексеевич, и Надя подпела ему:
И Федор Кузьмич, просивший оставить его среди родных вещей, но лежавший теперь в земле, и Михаил Алексеевич, покинутый Игорьком, и Мать Пресвятая Богородица, которую не пустили ни в одну
