Остромов, или Ученик чародея

— Елена, — сказал он мягко, — не говорите глупостей. Говорите то, что видите.

— Я вижу… я вижу вас и ряды, ряды. Вы ходите вдоль рядов, и вам подают. Зачем вы все это сделали? Ведь у вас есть способности. А теперь, теперь… Из тех, кто здесь, ни один не может уцелеть. Это же так просто. А у некоторых дети. Зачем вы все это затеяли? Так бы могло еще обойтись…

С этим бредом пора было заканчивать, и Остромов жестом приказал расцепить руки. Он видел краем глаза, как тяжело дышала Жуковская, словно все силы отдала, чтобы ввести Юргевич в транс; видел, как водит остреньким носиком Мосолова, как теребит бородку Варченко, казавшийся в костюме особенно толстым.

— Елена! — крикнул Остромов. — Вернитесь! Сеанс окончен! Возвращайтесь, libertas conderitum est!

— Надя Жуковская песенку поет, — так же буднично сказала Юргевич. — Заря-заряница, красная девица. Одни подают, другие гонят.

Жуковская вся подалась вперед и в ужасе уставилась на Юргевич. Она никогда при ней не пела «Зарю-заряницу».

— Еще два раза потом будет, — сказала Юргевич. — Третий раз совсем плохо, никуда не спрячетесь, нет. Господи, Господи, за что все это? Ведь ничего не делали, никому не вредили. А я с вами не буду, нет, никогда. Я думала вроде сначала, что можно, но мне с вами нельзя. Я теперь все вижу, я не приду к вам больше.

— Елена! — переходя в свою очередь на будничный тон, заметил Остромов. — Хватит, сеанс закончился. Вы давно проснулись, не пугайте нас понапрасну.

Юргевич тяжело застонала, замотала головой, приподнялась в кресле, выгнулась, рухнула и забылась. Остромов подошел, похлопал ее по щекам — она вяло отмахнулась и продолжала спать.

— Слишком сильный медиум, — сказал Остромов и развел руками. — Вероятно, попала под влияние чуждой воли, или недоброжелатели…

— Отчего же, — с места сказал Варченко, — очень интересно.

В голосе его, однако, слышалось разочарование. Альтер и Мартынов бережно положили Юргевич на диван в соседней комнате и вернулись к спиритическому столу.

— Позвольте мне! — крикнула вдруг Мосолова. Она словно всю душу вложила в этот смешной порыв и по-гимназически протянула вверх руку. — Я сегодня чувствую в себе большую силу.

— Как угодно, — пожал плечами Остромов. — Если все уже собрались, почему не попробовать? У вас есть опыт месмеризации?

— Я не пробовала, но бывают видения очень яркие, — виновато призналась Мосолова. Остромов легко себе представил, какие это видения, и криво усмехнулся.

— Что же, aster, oster, delet, melet, — бегло пробормотал он, сделал несколько пассов, и головенка Мосоловой поникла.

— Господа, — воззвал Остромов, — не следует ли нам на сей раз поступить осторожней и вызвать конкретное лицо?

— Пушкина, Пушкина! — вскричал Альтергейм, подпрыгивая на стуле.

— Есть ли другие мнения? — поинтересовался Остромов.

— Пока нет, — ответил за всех уютный басок Варченки.

— Отлично, приступаем. Евгения, вы слышите меня?

— Слы… шу… — раздельно и глухо, словно из страшной трансфизической дали, отозвалась Мосолова.

— Позовите нам Пушкина, Александра Сергеевича, — приказал Остромов и сам еле сдержал пузырящийся на губах смех, ибо сильней всего это напоминало заказ телефонистке: девушка, Пушкина нам!

— Я здесь! — звонко и бодро воскликнула Мосолова.

Возникло некоторое замешательство. Оказалось, задать вопрос Пушкину не так-то просто.

— Великий дух, — начал Остромов, — благодарим тебя за то, что ты счел правильным откликнуться на наш призыв. Ответствуй, страдаешь ли ты.

— Я очень хорошо себя чувствую, — сказал Пушкин, — и рад вас приветствовать.

— Вы творите? — спросил Альтер.

— Я много творю, творю успешно! — признался поэт. — Хотите, я вам почитаю?

Альтергейм замер.

— Если это возможно… — сказал он.

Мосолова раскрыла невидящие глаза и напряглась в потоке вдохновения.

Пусть дождь и гром, пусть солнца луч —
Я вспоминаю о тебе,
Прозрачно небо, стаи туч —
Но только взгляд твой на уме.
Пусть пир, веселье, пусть тоска,
Пусть смех и радость, боль и грусть —
Моя мечта не далека,
Вот только б руку дотянуть… —

продекламировала она с легким подвыванием, покачиваясь в кресле.

— Что-то с ним там сделали ужасное, — сказал Альтер. — Если он там наказан полным лишением дара, что сделают с нами, грешными?

— Я вам прочту еще, — не сдержался Пушкин. С уст Мосоловой срывались пылкие признания:

Ты можешь даже и не знать,
Что я с тобой, что я везде,
Что я могу к тебе летать,
Где бы ты ни был на земле,
Что воздух — я, свет — это я,
Я — птичка, дерево, трава,
Я — всё, что есть вокруг тебя,
Все знаки — то мои слова.

— Его там хуже наказали, — выдохнул Мартынов. — Он стал там женщиной и испытал все муки, которым подвергал их здесь.

— Не шутите! — потребовал Остромов.

— В который раз беспомощно пьянею, — тараторила Мосолова, — в родные глядя серые глаза… Хотела бы любить тебя сильнее, да только жаль — сильней уже нельзя. Никак я не могу к тебе привыкнуть, значителен в тебе любой пустяк. «Не уходи!» — тебе хочу я крикнуть, когда ты отступаешь лишь на шаг… Пускай нас тешит и морочит случай, но волны — не помеха кораблю. Храни меня, люби, жалей и мучай, — я с каждым днем сильней тебя люблю! Все, я улетаю, меня ждут дела. У нас в пятом эоне собрание.

Эк ее растопырило, подумал Остромов. Неужели ей непременно надо было публично вякнуть все это?

— А теперь, — раздался с дивана иронический басок Барченки, — попросим Льва Толстого!

— Лев Толстой на собрании, — тонким голосом предостерег Альтергейм. — Неужели вы думаете, что если Пушкина позвали, Толстого не позовут?

— Пушкин умер христианином, а Толстой отлучен, — заметила Пестерева.

— Это не имеет значения в тонких мирах, — холодно заметил Остромов.