Дольф закрыл блокнот.
– Я тебя отвезу давать показания.
– Годится. Могу я теперь позвонить Кэтрин?
– В кухне телефон.
Зебровски открыл дверь.
– Здесь вдова, и она в истерике.
– Кто с ней? – спросил Дольф.
– Рейнольдс.
Сквозь открытую дверь послышался женский голос, говорящий на грани крика:
– Роберт, мой муж, убит? Этого не может быть. Не может быть. Я должна его видеть. Вы не понимаете, кто он такой. Он не может быть убит.
Голос приближался.
– Ей не надо этого видеть, Анита.
Я кивнула, вышла и плотно закрыла за собой дверь. Монику я еще не видела, но слышала отлично:
– Вы не понимаете, он не может быть убит!
Я могла ручаться, что Моника не поверит мне на слово, будто Роберт мертв всерьез и по-настоящему. Наверное, если бы там лежал Жан-Клод, я бы тоже не поверила. Я бы сама должна была посмотреть. Глубоко и тяжело вздохнув, я пошла навстречу убитой горем вдове. Ночь, черт ее побери, становилась все увлекательней.
20
Больничная палата была пастельных розовато-лиловых тонов, на стенке висела картина, изображающая цветы. На кровати было покрывало под цвет стен и розовые простыни. Моника лежала в кровати, подключенная к капельнице и двум разным мониторам. Лента, протянутая поперек ее живота, отслеживала схватки. К счастью, она пока давала ровные линии. Второй монитор следил за сердцебиением младенца. Сначала этот звук меня пугал: часто-часто, как сердце маленькой пичужки. Когда сестры меня заверили, что сердцебиение нормальное, мне стало спокойнее. Через два часа оно превратилось в успокаивающий звук на фоне белого шума. Рыжеватые волосы Моники прилипли прядями, тщательно наложенный макияж размазался по лицу. Ей пришлось дать транквилизаторы, хотя это не слишком полезно для ребенка, и она впала в неглубокий, почти лихорадочный сон. Она вертела головой, глаза бегали под закрытыми веками, губы шевелились в каком-то сне – наверняка кошмарном после такой ночи. Было почти два часа, и мне еще предстояло ехать в участок давать показания детективу Грили. Кэтрин уже была в пути, чтобы сменить меня у постели Моники. Я была бы рада ее видеть.
На правой руке у меня остались полумесяцы ногтей. Моника хваталась за меня, будто боялась рассыпаться. На пике схваток, когда казалось, что Моника потеряет ребенка, как потеряла мужа, длинные крашенные ногти впивались мне в кожу, и только когда показались тоненькие струйки крови, сестры это заметили. Когда Моника успокоилась, они перевязали мне раны, но сделали это бинтами для детей с картинками из мультиков, так что у меня рука вся была покрыта Микки-Маусами и Гуффи.
На стенной полке стоял телевизор, но я его не включала, и слышался только шум воздуха в вентиляторах и стук детского сердца
За дверью стоял полисмен в форме. Если Роберта убила радикальная группа, то Моника и ее младенец могли быть следующей целью. Если его убили из личных счетов, Моника могла что-то знать. Так или иначе, она была в опасности, и потому к ней приставили охрану. Меня это устраивало, потому что из оружия у меня остался только нож. Правда, без пистолетов я была как без рук.
Зазвонил телефон на прикроватном столике, и я бросилась к нему, испугавшись, что он разбудит Монику. Прикрыв рукой микрофон, я тихо сказала:
– Да?
– Анита? – Это был Эдуард.
– Как ты узнал, где я?
– Главное в том, что если я тебя нашел, то и другие могут.
– Контракт еще действует?
– Да
– Черт! А что там со сроком?
– Продлен на сорок восемь часов.
– М-да. Целеустремленный народ.
– Я думаю, ты должна на время уйти в подполье, Анита.
– То есть спрятаться?
– Да.
– Я думала, ты хочешь использовать меня как приманку.
– Для этого нужно было бы больше телохранителей. Вампы и вервольфы – монстры, конечно, но все равно любители. Мы – профессионалы, в этом наше преимущество. В себе я уверен, но я не всюду могу быть.
– Например, в женском сортире.
Эдуард вздохнул:
– Подвел я тебя.
– Я сама была неосторожна, Эдуард.
– Так ты согласна?
– Спрятаться? Да. Ты уже придумал место?
– В общем, да.
– Что-то мне не нравится твой голос, Эдуард.
– Самое безопасное место в городе, и со встроенными телохранителями.
– Где это?
Даже для меня мой голос прозвучал излишне подозрительно.
– Цирк Проклятых, – произнес Эдуард.
– Ты из ума выжил?
– Это место дневного отдыха Мастера, Анита. Крепость. Жан-Клод заложил туннель, через который мы туда проникали, когда шли убивать Николаос. Там надежно.
– Ты хочешь, чтобы я провела день в кровати с вампиром? Не пойдет.
– Ты возвращаешься в дом Ричарда? – спросил Эдуард, – И насколько же там будет надежно? Насколько надежно тебе будет вообще где-нибудь на поверхности?
– Черт тебя побери, Эдуард!
– Я прав, и ты это знаешь.
Хотела бы я поспорить, но он действительно был прав. Цирк был самым безопасным из всех укрытий. Там даже черт возьми, казематы есть. Но от мысли добровольно пойти туда спать мурашки, ползли по коже.
– И как мне спать в окружении вампиров, пусть даже дружественных?
– Жан-Клод предлагает тебе свою постель. Только погоди беситься, он сам будет спать в гробу.
– Это он теперь так говорит, – сказала я.
– Меня не волнует твоя добродетель, Анита. Меня волнует, чтобы ты осталась в живых. И я сознаюсь, что не могу обеспечить твою безопасность. Я свое дело знаю, я лучший из всех, кого можно купить за деньги, но я всего один. А один, как бы он ни был хорош, – этого мало.
– О’кей, я туда пойду, но на какой срок?
– Ты спрячешься, а я кое-что выясню. Когда не надо будет тебя охранять, я смогу сделать больше.
– А что, если эти, кто бы они ни были, узнают, что я в Цирке?
– Могут попытаться тебя убрать там, – сказал Эдуард совершенно будничным голосом.
– И если попытаются?
– Если ты, полдюжины вампиров и столько же вервольфов не сможете с ними справиться, я думаю, вопрос будет снят.
– Умеешь ты утешить.
– Я тебя знаю, Анита. Если бы можно было найти что-то более утешительное, ты бы отказалась
