больше и больше, растекаясь по коже тысячей ласкающих перышек, и я визжала, извивалась, дергалась, испускала звуки бессловесные, бессмысленные, бесформенные. Это была песнь плоти – не любви, не желания даже, а чего-то еще проще, еще примитивнее.
Глянув в зеркало, я увидала, что у меня светится кожа и глаза горят зелено-золотым огнем. И Холод был виден в этом зеркале. Он был вырезан из алебастра и слоновой кости, сверкающая, сияющая игра белого света плясала у него на коже, будто из него выплескивалась сила. Он перехватил мой взгляд в зеркале, и эти сверкающие серые глаза – как облака, подсвеченные луной, – стали сердитыми. Он прикрыл мне глаза ладонью, отвернул мне лицо, чтобы я его не видела, и руку не убирал, зажав меня в ладонях, и тело его прижало меня. Я не могла двинуться, не могла освободиться, не могла остановить его. Я этого и не хотела, но осознавала. Для него было важно, чтобы он был хозяином положения, чтобы он говорил, когда и как, и даже то, что я на него посмотрела, было вмешательством. Этот миг принадлежал ему – я была лишь плотью, в которую он себя загонял. От меня требовалось быть ничем и никем, кроме того, что удовлетворяло его нужду.
Я услышала, как он дышит чаще, как начинает вдвигаться сильнее, дальше, резче, и я закричала, и он все равно не остановился. Я ощутила изменение ритма тел, по нему прошла дрожь, и меня не стало. Разбухающее тепло залило меня всю, прошло насквозь, забилось глубоко внутри, заставило выгнуться в судороге, задергаться, не в силах овладеть собой, и только его руки держали еще меня, не давали развалиться на части. Но раз мое тело не могло шевельнуться, наслаждению пришлось искать другой выход: оно хлынуло изо рта воплями, горловыми душераздирающими воплями, снова и снова, и я едва успевала переводить дыхание.
Холод надо мной тоже вскрикнул, наклонился над столиком, упираясь руками по сторонам от меня и опустив голову. Волосы его разлились по мне теплым молоком. Я лежала совершенно пассивно, все еще зажатая под его телом, и пыталась снова научиться дышать.
Он первым обрел голос и произнес прерывистым шепотом:
– Спасибо.
Хватило бы мне дыхания, я бы рассмеялась. В горле так пересохло, что голос получился хриплым:
– Поверь мне, Холод, это мне было в радость.
Он наклонился и поцеловал меня в щеку.
– В следующий раз я попробую сделать лучше.
Он убрал руки, давая мне двигаться, но не выходил из меня, будто ему не хотелось вылезать.
Я посмотрела на него, думая, что он шутит, но он был абсолютно серьезен.
– Лучше, чем сейчас? – спросила я.
– О да, – ответил он торжественно.
– Королева была дурой, – сказала я тихо.
Тогда он улыбнулся:
– Я всегда так думал.
Глава 35
Я проснулась под разливом серебряных волос, протянувшихся по моему лицу сверкающей паутиной. Слегка повернула только голову, оставив эти волосы у себя на лице. Холод лежал на животе, отвернувшись от меня. Простыня закрутилась у него вокруг талии, оставив верхнюю часть тела обнаженной. Волосы протянулись сбоку от него, лежа как его второе тело между нами и наполовину на мне.
Правда, в кровати действительно было второе тело, точнее, третье. Китто лежал с другой стороны от меня. Он свернулся в калачик на боку, отвернувшись от меня, и сжался так, будто во сне от чего-то прятался. А может быть, он просто замерз, потому что лежал голый. Тело у него было бледное, как фарфоровая статуэтка. Я никогда не была так близко к мужчине, при виде которого на ум приходят слова вроде 'миниатюрный'. Плечо у меня болело там, где он оставил свою метку: четкий отпечаток зубов на коже. Вокруг нее вздулся синяк, красновато-лиловый, почти горячий на ощупь. Это не был яд, просто по- настоящему глубокий укус. От него останется шрам, и для этого все и делалось.
В какой-то момент во время третьего или четвертого раза с Холодом я позвала к нам Китто. При этом я подождала, пока Холод доведет меня до состояния, в котором боль и удовольствие сливаются, и дала Китто выбрать свой кусочек мяса. Когда он это сделал, больно не было, что уже говорит о том, как я далеко зашла этой ночью. Стало чуть-чуть болеть, когда мы наконец забылись сном, сейчас, утром, болело сильнее. И болел не только укус. Болело все тело, что говорило мне, что я им злоупотребила. Точнее, дала злоупотребить Холоду.
Наслаждаясь этой небольшой болью, я потянулась, проверяя, что именно болит. Боль напоминала крепатуру после хороших упражнений с тяжестями и бегом, только болело в других местах. Не могу припомнить, когда я в последний раз просыпалась с ощущением секса, поющего во всем теле как шелковый кровоподтек. Давно, наверное.
Китто счел за честь, что я позволила ему себя отметить, чтобы все теперь знали, что он был моим любовником. Не знаю, понял ли он, что сношение со мной ему никогда не светит, но этого он сегодня ночью и не просил. На самом деле он был абсолютно покорен, делал, что его просили или приглашали делать, никогда не выходя за эти пределы. Идеальная аудитория, потому что, пока его не звали, его просто не было, а когда звали, он выполнял указания лучше любого мужчины, с которым мне приходилось бывать.
Я села, и волосы Холода соскользнули с меня, погладив как живые. Я запустила пальцы в свои позорно короткие волосы. Сейчас, когда я вновь открылась как принцесса Мередит, я могу их отрастить снова. От прикосновения к волосам заныли запястья, и это к сексу отношения не имело. Бинты на руках не пережили ванны, и надо было бы сначала снова перевязать запястья, но сегодня утром следы колючек уже почти стерлись, зажили, как будто были недельной или большей давности, а не были нанесены меньше суток назад. Я потрогала заживающие раны. Так быстро у меня никогда порезы не проходили. Китто, наверное, укусил меня после четвертого раза, иначе укус зажил бы уже сильнее. Забавно, что меня исцеляет именно секс. Впрочем, мы пока этого еще не знаем наверное.
Мне остался уголок простыни, но все остальное было намотано на Холода. Он из тех, кто тянет одеяло на себя, а в комнате было прохладно. Я потянула простыню и за все свои труды была вознаграждена лишь сонным мычанием протеста. Поглядев на гладь его спины, я додумалась, как можно отобрать у него одеяла.
