зная, как поступить, Артур остановился. Решил, что машину ему здесь, наверняка, не дадут, а он как-нибудь унесет книги из бибколлектора сам. Двинулся к открытым на улицу воротам. Собаки побежали за ним, не особо стервенея, но старательно, будто по долгу службы, облаивая его. Одна уже обгоняла, забегала сбоку.
Артур замахнулся на собак бумажкой, свернутым в трубку счетом. Мелкая шавка подскочила и укусила за ногу. Несильно, как будто даже сдержано-интеллигентно, но Артур отчетливо почувствовал мелкие острые зубы.
Сзади заржали. Кажется, в автобусе наверху, на эстакаде, кто-то был. За воротами собаки сразу отстали. Видимо, сочли долг выполненным.
'Вот какую я ловкость проявил, — все еще думал Артур, вспоминая подробности знакомства с Региной. — Чудеса пикапа'.
'С книгой по жизни. И даже в обнимку', — Он подходил к своему дому, удерживая под мышками две пачки с Гюго. В театр возвращаться было уже поздно.
Задержался у входа в подворотню. Навстречу из двора выезжал автобус. Когда он выехал на свет, Артур разглядел внутри несколько человек. Мужиков, один сидел, опираясь на лопату. Уже перед своей дверью Артур вдруг понял, что этот автобус похоронный, наверное, кого-то повезли на кладбище.
Сегодня он думал о Регине весь день. Даже, когда не хотел этого. Все время видел перед собой ее совершенное, гениально созданное лицо. Особое, петербургское, с не по-русски прямым античным носом. Такие черты Артур замечал только у женщин этого города и где-то далеко мог бы узнать его уроженку.
После увиденного лица Регины внутри ощущалось почти счастье. Что-то похожее на счастье, оставшаяся внутри радость.
'Приятное восхищение. Вот как это можно назвать. Любовное томление. Все такие старинные слова'.
Звуки соседского ремонта к вечеру утихли. Рабочие еще долго гомонили на кухне, потом, наконец, шумно засобирались. Закрывшаяся дверь будто отсекла их нетрезвые голоса.
В большой соседской комнате, куда вошел Артур было темно. Целлофановые покрывала, свисающие со светильников, белели, как саваны призраков. В сумеречной обновившейся квартире мерцало тусклое золото, чуть ли не как в театре. Вот и камин, окруженный позолоченной лепниной. Неузнаваемое, совсем незнакомое пространство.
Впереди чернел оставшийся почти посредине квартиры, будто вырубленный из нее, прежний коммунальный туалет, сейчас похожий на кирпичную будку. Ближе на его ободранных стенах стали видны остатки знакомой зеленой краски.
Дверь туда оказалась открытой. Свет сам по себе вспыхнул, когда Артур вошел внутрь. Множество маленьких лампочек-светодиодов, целая светящаяся сеть, горели на кафельной стене. Он не был здесь несколько дней, и вот неожиданно оказалось, что это уже не только туалет, но и ванная. Целый храм тела.
На постаменте со ступенями стояла круглая, похожая на чашу ванна-джакузи. Вода в ней флюоресцировала голубым, тоже освещенная непонятно откуда. Видимо, жена Сереги Куксенко большое значение уделяла процессу мытья и, вообще, наверное, своему телу. Глядя на новый, сверкающий дороговизной унитаз, Артур подумал:
'Увижу Сережку, скажу: у тебя унитаз открыт — денег не будет. Или еще так можно начать…'
Здесь было тепло, будто недавно топилась печка. Кафельные стены еще оставались влажными после осевшего пара.
Среди этого роскошного интерьера сегодня умывались и переодевались рабочие. На чем-то вроде тумбочек, белых, в позолоте, валялись заскорузлые, в грязи и цементе сапоги, какие-то тряпки — похоже одежда. Мыться здесь казалось святотатством, но строители, похоже, об этом не догадывались.
В его жизни тепло было дефицитом. Особенно, в этот последний год. Артур нажал на все, по очереди, кнопки на краю джакузи. — 'На борту', — подумал он. В ванной закипело, полилась струя горячей воды.
В зеркальной мозаике на стене отражалось что-то серо-коричневое, раздробленное отражение. Это был он, раздевшийся Артур. В последние дни зеркала преследовали его повсюду.
На потолке, совсем не на месте, с его точки зрения, тоже висело огромное зеркало. Правдиво отражало белое зимнее тело с загоревшими красно-бурыми обветренными лицом и руками. Отражение смотрело на него, будто на кого-то незнакомого.
'И внутри такого тела тоже кто-то живет. Как в плену'.
Сняв очки, растирал следы от дужки на переносице. Лицо только для внутреннего употребления.
'Ах ты, Криворожье!' — негромко обругал он себя. Сейчас заметил, что появляется живот. Это несмотря на худобу.
Тер тело твердым куском хозяйственного мыла. По ребристым, как древняя стиральная доска, бокам, будто специально для этого приспособленным. За неимением мочалки скреб намыленное тело ногтями.
'Любите ли вы театр так, как люблю его я?' Теперь эта фраза возникала в голове каждое утро, когда он опять видел зеленоватое здание Среднего театра. Постоянно, так, что успела надоесть. Традиционный торопливый проход, почти пробег, до библиотеки, отвернувшись от многочисленных зеркальных отражений по дороге. Там опять знакомая фигура, некто спешащий куда-то с безумно занятым видом. Одежда безобразно обветшала. И носки у ботинок, оказывается, по-клоунски загнулись вверх.
В интерьерах театра, созданных в эпоху социального неравенства, люди автоматически, сами по себе, делились на высших и низших. И Артур сам видел — здесь он внизу.
Сегодня, как обнаружилось, он пришел первым, Октябрина запаздывала. Не раздеваясь, Артур взял мусорную корзину, наполненную, в основном, ее окурками и пустыми сигаретными пачками. Решил выбросить мусор сам, пока старуха не успела этого приказать. Такой вариант казался менее унизительным.
Вытряхнул ведро в урну, стоящую в портретном фойе. Обычно приходилось спускаться во двор, где рядом со складом декораций стояли мусорные баки, всегда забитые стружкой и опилками, с торчащими оттуда обрезками реек и фанеры.
Театр гудел, как музыкальная шкатулка. Из разных его концов доносились звуки настраиваемых инструментов, пение и обрывки мелодий.
— Жива, жива. Постарела, конечно, и эта прелестная родинка у нее на щеке, которую вы, конечно, помните, превратилась в бородавку, — услышал, вернувшись в библиотеку, Артур. Здесь уже гудел прокуренный бас Октябрины.
Она говорила с кем-то по телефону. Сегодня была в туго обтягивающем ее бесформенное туловище платье с какими-то воланами и странным воротником, отдаленно напоминающем что-то из девятнадцатого века. Кажется, он назывался плессированым. Наверное, пыталась соответствовать сегодняшнему празднику. Артур вспомнил, что вечером в театре банкет.
— Ветер сильный сегодня, — поздоровавшись с Артуром, сказала Октябрина.
Оказывается, ветер тоже мешал ей жить. Для нее никогда не существовало хорошей погоды: всегда было или холодно, или жарко.
'Знала бы ты, какой на Ладоге ветер', — подумал Артур.
Каждый день Октябрина начинала с жалобы на метеоусловия. Потом непременно интересовалась, не было ли звонков от маман Артура из Швейцарии. Долго расспрашивала, о чем та могла бы поговорить, если бы позвонила. Дальше принималась обсуждать сериалы из телевизора или передачи какого-то Геннадия Малахова. Пыталась делиться сериальными впечатлениями, но тут Артур проявлял полное невежество. Хотя выслушивать подробности судьбы несчастных телегероев приходилось все равно. С тоской вспоминая, что мужчины, в отличие от женщин, не обладают талантом поддакивать собеседнику. Не добившись толку от Артура, Октябрина звонила каким-то своим подругам, делилась навеянными телевизором переживаниями с ними. Артуру казалось странным, что та еще ни разу не заговорила о литературе, о книгах. Кажется, они ее совсем не интересовали.
Октябрина целыми днями была занята: курила, ходила в костюмерный цех обсуждать подробности
