моим теплом. И тут я поняла, что передо мной. Это был вампир.
Быть может, первый вампир, нечто такое древнее, что даже думать о человеческих телах, содержащих эту тьму, было бы смешно. Она была изначальной тьмой, ставшей плотью. Это из-за нее люди боятся темноты, просто темноты, а не того, что таится в ней, прячется в ней. Самой темноты. Было время, когда она ходила среди нас, поедала нас, и когда на землю падает темнота, где-то в глубине нашего мозга просыпается память о голодной тьме.
Этот сверкающий океан черноты потянулся ко мне, и я знала, что, если он меня коснется, я погибну. Я не могла отвернуться, не могла бежать, потому что от тьмы нельзя убежать. Свет не вечен.
Последняя мысль принадлежала не мне — Белль.
Я глядела на тьму, загибающуюся надо мной, и знала, что это ложь. На самом деле не вечна тьма. Приходит рассвет и побеждает тьму, а не наоборот. Если бы я могла набрать воздуху, я бы вскрикнула, но у меня оставался только шепот. Тьма наклонилась надо мной, и в нее нельзя было стрелять, ее нельзя было ударить, и мне не хватило бы личной парапсихической силы, чтобы удержать ее. И тогда я сделала единственное, что было в моей власти, — я стала молиться.
— Радуйся, Мария, благодати полная, Господь с Тобою... — тьма замедлила свое приближение, — ...благословенна Ты в женах, и благословен плод чрева Твоего... — Едва заметная дрожь пробежала по этой текучей тьме. — Святая Мария, Матерь Божия, молись за нас...
Внезапно во тьме появился свет. В этом фантастическом сне у меня на шее засиял крест. Он пылал пойманной звездою, белый и блестящий, и — в отличие от реальной жизни — сияние не слепило, позволяло видеть. И на моих глазах чистый белый свет погнал назад черную тьму.
Вдруг я ощутила под собой сиденье машины, ремень, пристегнутый поперек груди, тело Натэниела, обернувшегося вокруг моих ног. Крест у меня на шее пылал, словно раскалился добела, пылал даже на солнце, и мне пришлось отвернуться, но все равно зрение размывалось ослепительным светом. Он не горел бы, если бы опасность уже миновала. Я ждала следующего хода Матери Всей Тьмы.
Вдруг воздух в джипе стал нежным, сладким, как в лучшую летнюю ночь, когда пахнет каждая былинка, каждый лист, каждый цветок, и тебя будто обертывает надушенным одеялом воздух мягче кашемира, легче шелка.
Вдруг в горле стало прохладнее, будто я глотнула холодной воды. Она покрыла глотку изнутри, и в ней был легкий привкус, похожий на жасмин.
Натэниел зарылся лицом мне в колени, защищая глаза от света. У меня на шее будто пылало белое солнце.
— Блин, — сказал Джейсон. — Мне дорогу не видно. Ты не могла бы чуть его прикрутить?
Мир наполнился белыми гало, и я не решалась повернуть голову, чтобы взглянуть на Джейсона. Я только ощущала аромат ночи, будто исчезло все остальное. И будто пила прохладную ароматную воду, окутавшую мое горло. Так это было реально, ошеломительно реально.
— Нет, — сумела прошептать я.
И все ждала, когда зазвучат слова у меня в голове, но была только тишина, только запах летней ночи, вкус прохладной воды и растущее ощущение, будто что-то огромное прет на меня. Будто стоишь на рельсах, ощущаешь их первую дрожь и знаешь, что надо отсюда убраться, но ничего не видишь. В обе стороны рельсы пусты, есть только металлическая дрожь, как биение пульса под ногами, говорящее, что на тебя летят тонны стали. Каждый год люди погибают на рельсах, и часто их последние слова такие: «Не видели поезда». Я всегда думала, что должно быть что-то волшебное в поездах в этом смысле, иначе бы человек их видел и убрался бы к чертям с дороги. Сейчас я ощущала вибрацию, знала, что она летит на меня, и с удовольствием убралась бы с дороги, но рельсы эти были у меня в голове, и как оттуда удрать, я понятия не имела.
Что-то потерлось об меня, как будто прижималось ко мне большое животное. Я почувствовала, как отодвинулся Натэниел, но не видела его сквозь этот белый свет. Он едва слышно и перепуганно спросил:
— Что это?
Я открыла рот, еще не зная, что скажу, и тут игра невидимого зверя дошла до моей груди и до креста. Он запылал так ярко, что мы почти все вскрикнули. Джейсону пришлось ударить по тормозам и остановить джип посередине дороги — наверное, его так ослепило, что он не мог вести машину.
Свет начал тускнеть. Секунду я думала, что мне просто обожгло сетчатку, но потом в глазах стало проясняться, мелькающие пятна редели и сокращались. Я все еще ощущала это — ее, прижатую ко мне, прижимающую меня к сиденью, прильнувшую к кресту, будто она ела свет.
Натэниел уставился на меня, сиреневые глаза вдруг стали леопардовыми — темно-темно-серыми, но на свету еще с намеком на синеву.
— Она оборотень, — сказал он шепотом, и я знала, чем он так поражен.
Оборотни не бывают вампирами — и наоборот. Вирус ликантропии дает иммунитет от того, что делает человека вампиром. И тем, и другим быть невозможно — таково правило. Но то, что сейчас прижималось ко мне, было животным, а не человеком. Каким животным — я не могла сообразить, но животным.
Как Мать Всей Тьмы могла быть одновременно и вампиром, и оборотнем — вопрос в данный момент не актуальный. Сейчас мне было плевать, кто она, мне надо было только, чтобы она оставила меня в покое ко всем чертям.
Крест еще светился, но только его металл, будто он был пустотелый, а в нем горели свечи. Свет стал белым и мерцал. Никогда еще я не видела крест, так похожий на живой огонь, но огонь холодный. Зверь толкался и перекатывался, будто хотел влезть в меня, но крест продолжал гореть, закрывая меня от нее метафизическим щитом.
— Чем мы можем помочь? — спросил Джейсон.
Наш джип все еще стоял посередине улицы. Машина, застрявшая за нами, гудела клаксоном. По обе стороны этой улицы в жилом районе стояли припаркованные автомобили, не давая нас объехать. Здесь были только маленькие домики без подъездных дорожек. Джейсон включил аварийку, и застрявшая за нами машина стала сдавать назад в поисках объезда.
Я почти боялась открыть каналы связи с Ричардом и Жан-Клодом: а вдруг изначальная тьма хлынет по каналам и захватит их тоже? У Жан-Клода нет веры, на которую он мог бы опереться. Ричард верует, но носит ли он крест — вопрос открытый. Давно я уже не видела на нем креста.
Пока я раздумывала, Джейсон схватил меня за руку. Аромат ночи не рассеялся, он усилился, будто на один слой цвета положили другой. Ночь заполнил чистый мускус волка. Холодная вода, скользившая по моему горлу, теперь имела вкус не духов, а скорее леса и суглинка.
Я увидела мысленный образ огромной головы зверя с длинными зубами, с такими клыками, каких я еще никогда не видала. Мех на голове был золотой с коричневым, красноватый с оттенками, а не полосами, скорее похожий на львиный, чем на тигриный. На меня глядели глаза, полные золотого пламени, огромная пасть раскрылась широко и завопила от досады — похоже было на крик пантеры, только на октаву ниже. Пионеры всегда принимали крик пантеры за женский вопль. Эту никто бы не принял за женщину — за мужчину, быть может. За мужчину, который испускает смертный вопль под пыткой.
Я вскрикнула в ответ, будто голова была передо мной, а не за тысячи миль отсюда. Два крика эхом отозвались мне. Натэниел зарычал на меня с пола, и во рту его показались зубы, превращающиеся на глазах в клыки. Калеб соскользнул между сидений, и глаза у него стали кошачьи, желтые. Он стал тереться щекой о мое плечо, будто оставляя пахучую метку, потом остановился и зарычал, будто коснулся этой призрачной кошки.
Джейсон не вскрикнул. Он зарычал тем низким рыком с поднятой дыбом шерстью, не охотничьим рыком, а боевым, для боя не ради добычи, а ради жизни. Так рычит волк, охраняя территорию, изгоняя захватчиков, избавляя стаю от бунтарей. Этот звук предупреждает: «Уйди или погибнешь».
И она вскрикнула в ответ, и от этого крика должна была застыть кровь у меня в жилах, прийти воспоминание о предках, жмущихся к своим костеркам и со страхом озирающих горящие глаза там, куда не достает свет пламени. Но я сейчас не мыслила как человек, и вообще словом «мысль» нельзя было назвать то, что шевелилось у меня в мозгу. Скорее я погрузилась в момент — полностью, до конца, я ощущала кожу сиденья, прижатое к ногам тело Натэниела, руки его, вцепившиеся выше, Калеба у своего плеча, его оскаленные в рыке зубы, руку Натэниела на моей руке будто она пустила корень, стала частью меня
