Дурманящее извращение растянулось до бесконечности. За опустевшей кружкой перед выпученными от натуги глазами возникла следующая, затем еще одна и еще, пока я окончательно не потерял способность к рационализации. Дышать удавалось через раз. Во рту поселилось небывалое сочетание восприятий: нестиранные носки годовалой давности (лично пробовать их, конечно, не приходилось), лежалая присыпка для кошачьего лотка и прочие фашистские изыски. В какой-то момент я даже обрадовался миражу с близящейся смертью. Уж лучше прослыть владельцем тесного деревянного ящика, чем и дальше играть по правилам параноика.
И вдруг все прекратилось. Из поля зрения исчезла полоумная пародия на Джокера. Скрылась из виду ненавистная кружка с тухлятиной. Бодрая возня паразитов на языке стихла. Веки отяжелели. Меня сморило некое подобие сна, чего не происходило, хм, наверное, со дня обращения. Могу поклясться, что уснул, вот только чем тогда объяснять отчетливый слух? На моргание не хватало сил, в то время как хищнические рецепторы отделяли каждый незначительный шорох, по которому я с легкостью судил обо всем происходящем. Приглушенно клацнуло дно металлической чашки, соприкоснувшееся с кафельным полом. Примерно в двух метрах правее меня. Гармоничное шуршание одежды выдало молниеносное перемещение старика в пространстве. Он сделал пять шагов назад, остановился, прошипел нечто невнятное, вернулся обратно, со всей дури зарядил мне кулаком по лицу, охватывая костяшками пальцев неизменно болезненную часть со срезанной кожей. Я приготовился было орать благим матом, когда понял, что не чувствую ровным счетом ничего. Мышцы и нервные окончания парализованы ранее выпитым раствором мерзости. Психованный дедуля воспринял мое молчание с энтузиазмом. По-детски восторженно хлопнул пару раз в ладоши и с очевидным намерением уцепился клешнями за клинки. Честно говоря, я трухнул не на шутку. Умирать, пусть и в столь преклонном возрасте, не особо хотелось, тем более так глупо. Благо, мы с Мердоком сходились во мнениях о том, что смерть должна стать для меня подарком, а не избавлением. Поэтому прорезавший воздух спустя миг щелчок не снес мне голову начисто, а лишь ослабил давление лезвий на горло. И на том спасибо, мил человек.
Далее, полагаю, следовало ожидать расправы над Верджилом, потому как интерес нациста к моей бесчувственной персоне резко пресек черту широченных зевков. Я навострил локаторы. Чутье подсказывало: 'Сейчас состоится жесть', поэтому в некотором роде отсутствие зрения и двигательной моторики сыграло мне на руку. Единственное, что не оставляло в покое мое блуждающее по дебрям космоса сознание, так это пребывание в комнате Астрид. Ей было вовсе незачем любоваться пасторальными пейзажами с бойни, но, видимо, генерал имел обратные моим мировоззренческие нормы.
Спустя мгновение я вник в суть ее присутствия. Добрый, как и все эсесовцы, дядечка решил извлечь из нашего колоритного сборища максимум удовольствия. В общем, начну по порядку.
Во всех смыслах ущербный папик Айрис, повозившись с клинками, ставшими мне за эти несколько часов едва ли не родными, отошел влево. К облупленным раковинам, надо понимать. С кряхтением наклонился, пошарил шелудивыми ручонками по трубам (редкое бряканье металла я приписал клацанью ножа о коллектор) и вытянул оттуда хрусткий пластиковый пакет. Потерявшая дар речи парочка не произносила ни звука, и в этой кладбищенской тишине лихое сердцебиение лапуси казалось оглушительно громким и бессистемным. В ее груди без устали взрывались одна бомба-шутиха за другой.
Волмонд меж тем упоенно содрал со своей заначки хлесткие мотки скотча, развернул ее и высыпал на пол звякающую горстку железяк. Нечто вроде гаечных ключей и щипцов, судя по тональности падения, вдохновенно образовало на кафеле внушительный холм пыточных инструментов. Маньяк тут же разворошил его носком ботинка, отыскивая необходимое. Я, с учетом бессмертного опыта, красочно представлял себе его выбор, хоть и не мог говорить о нем наверняка. Стамеска, какая-нибудь огромная отвертка, клещи, скальпель (без него 'нормальные' живодеры из дома обычно не выходят) и особый вид ножниц (я бы, например, остановил взгляд на реберных; под их лезвиями кости трещат как оголтелые). Короче, тоска зеленая. От воспаленной фантазии немца я ожидал более изощренных решений, хотя, с другой стороны, подобному стечению обстоятельств невозможно не радоваться. Все перевернулось с ног на голову, когда дедуля заговорил, обращаясь, по моим слепым представлениям, к Астрид.
— Держи, — по-отечески ласковым тоном обратился он к девушке. Голос плавно отдалился от меня, вплотную приблизившись к Верджу. — Помнишь наш уговор, дорогая?
Ее ответа я не расслышал. Нечто невнятное и бубнящее походило на согласие, как олень на крокодила, и шизофреника оно изрядно повеселило. Хохотал он долго, бесстрастно, со знанием дела, после чего мгновенно оборвал тупой ржачь и…
Я не совсем понял, что именно сотворил этот гнойный нарыв на теле вменяемого вампирского сообщества. Откуда-то издалека (вроде как из недр самих стен) разнесся сухой щелчок. За ним последовало мерное гудение наподобие заведенного тракторного мотора, затем ожили сковывающие старину Габсбурга цепи. С глухим бряцанием кандалы стали наматываться на реле, таящееся за осыпающимся кафелем. Дружище запаниковал и попытался воззвать Мердока к рассудку. Безуспешно. Я и сам капитально задергался, но лишь в воображении. Телеса по-прежнему находились под действием мертвой крови и любые импульсы воспринимали в штыки.
Если мне не изменяет память, через минуту доблестная королевская задница оказалась намертво прикована к стояку, доселе виднеющемуся на заднем плане. Двигатель катушки пару раз удовлетворенно фыркнул и заглох. Булочка протяжно шмыгнула носиком. Ее рыцарь погрузился в высокомерное молчание (говорю же, кремень, а не мужик; взглянет — лес вянет). И вот тут-то полетели клочки по закоулочкам.
План Волмонда по нанесению приятелю тяжких телесных был прямолинеен до безобразия. С горящими, как мне померещилось, глазами он вручил Астрид инквизиционный реквизит, на секунду выскочил из пыточной, чтобы опосля вернуться с колченогим стулом. Обустроить зрительный зал на одну персону не составило никакого труда. С легкой отдышкой фашист плюхнулся на сиденье и приготовился к жадному поглощению эстетических прелестей от вида крови, мучений и обильных девичьих слез.
Несчастный котёночек зарапортовался, перебирая в руках столярные (и не только) принадлежности. Старый хрыч прикрикнул на нее. Не помогло. Она побросала инструментарий на пол, отчаянно разрыдалась и по глупости забилась в угол, который не мог дать ей ни защиты, ни спасения, ни избавления. Лишь холод, безысходность и осточертевший ужас, который в помещении слыл альтернативой воздуха.
Генерал взбеленился, подскочил на ноги, с ходу поднял отвергнутую человечной куколкой вещицу и с размаху воткнул ее в Верджа. По стону, слетевшему с давно посиневших губ, я определил место удара — область живота, отнюдь не смертельная, зато непередаваемо мучительная.
— Хочешь, чтобы здесь висел твой отец? — хрипел и плевался желчью в разные стороны бывший вояка, щедро сдабривая речь отборным исконно немецким матом. Смысла этих незапоминающихся слов я не понимал, но интонации говорили сами за себя. — Тогда вставай, — пять или шесть непечатных обращений, — и делай, что приказано!
Ох как мы затрещали-то! Приказано. Ну погоди, гитлеровский жополиз! Я только приду в себя, а там уж и разберемся, кто и что должен исполнять.
Я всегда ощущал в этом крохотном комочке нежности заложенный потенциал, но прежде не догадывался, насколько он неиссякаем. Скулящее хныканье оборвалось на ультразвуке, значит, Астрид совладала с собой, с дрожью в коленях выпрямилась и, вооружившись самым безобидным на ее взгляд орудием, приступила к художественному бодиарту скальпелем по замшелому торсу. Хрумканье рвущейся ткани костюмчика Бэтмена. Чавканье раздираемой плоти. Подобным звукам под силу подстегнуть энтузиазм влюбленных в свою работу мясников. Среднестатистическим же американцам они вряд ли пришлись бы по вкусу. Я, вероятнее всего, принадлежал в третьей категории — равнодушные свиньи, потому что не испытывал в тот момент ровным счетом ни единой эмоции. Заупокойный плач конфетки не вызывал сострадания, хоть я и понимал, каково ей приходится. Резкие и частые вдохи Габсбурга со сдерживаемыми воплями чудились едва ли не естественными. Я просто слушал и кропотливо приводил крупицы сознания в целостность.
— Теперь попробуй это, — вновь вернулся в приподнятое расположение духа Мердок. Его умиротворенный тон подхлестнул мое любопытство, и глаза, в обход подчинению действию мертвой крови, приоткрылись сами собой.
От удивления я вздрогнул, вмиг просек фишку со скрытностью, расслабил напряженные лицевые мышцы и из-под полуопущенных век принялся наблюдать за всем происходящим.
По началу разглядеть что-либо не представлялось возможным. Я слишком долго просидел в
