плесневелой тьме, оттого зрачки и не могли привыкнуть к безбожно ослепительному свету флуоресцентных ламп. Затем все вошло в норму, а мне выпала честь стать помертвевшим свидетелем жесточайшей расправы над другом. Оторопь берет, когда видишь, каких ублюдков взрастили сороковые годы прошлого века. Эта хренова война…фух, нет в моем разнообразнейшем лексиконе слов, способных достоверно передать наносимые Верджу увечья. На месте груди — сплошная рана, сплетенная из миллиона глубоких порезов, каждый из которых кровоточил по-своему. Из брюшины торчала деревянная рукоятка какого-то инструмента с зазубренными краями. Голова безжизненно болталась на безвольной шее, но он был еще в сознании. Спрятал лицо, чтобы Астрид не видела агонии. На его потерявшую всякий разум 'мучительницу' смотреть не хотелось в принципе. Деморализованная, смертельно напуганная и чуток свихнувшаяся на почве собственной неимоверной душевной боли, она стояла по правую сторону от плеча Джокера, стискивала в синюшных пальцах окровавленный скальпель, таращилась на него, как на врага народа, и беспорядочно шевелила губами. То ли из желания отловить все слезинки, стекающие по обезображенной фиолетовыми отеками коже, то ли шептала бездейственные молитвы, то ли капитально помешалась и сейчас вела светские беседы с более здравым внутренним 'я'. В любом случае потусторонний блеск ее здорового глаза навеял мне мысль поторапливаться с 'оживлением' тела, иначе нашу дебильную дружбу продолжать придется в застенках психиатрической лечебницы.
Дедуля тем временем совершенствовал образ жертвы аборта с помощью щипцов, коими неспешно и с выписанным во всю рожу удовольствием срывал ногти с обездвиженной руки Верджила. Если бы пупсика не оказалось поблизости, комнату заполонил бы рев такой силы, что хоть диктофон доставай, а после толкай запись производителям сигнализаций. Однако дружище молча терпел экзекуцию.
Впрочем, вскоре личное участие в истязании Мердоку наскучили. Он передал клещи лапусе и в предвкушении следующей порции обоюдной боли сладкой парочки уселся в 'портере'. Астрид рухнула на пол перед ногами своей второй половинки, уцепилась свободной от инструмента ладошкой за изуродованную кисть и с воем обезумевшей тигрицы примерилась кусачками к ногтю среднего пальца. Кульминацию и развязку сего ужаса я предпочел пропустить, поэтому скосил взгляд вниз и сосредоточенно уставился на клинки, обрамляющие шею. И как умудрился позабыть о том, что их слегка расслабили? Видимо, для того, чтобы я, пребывая в затяжной стадии прострации после приема внутрь гадливого пойла, нечаянно не срезал себе голову по доброй воле. Хитроумный механизм из двух перекрещенных между собой сабель внушительной остроты претерпел следующие изменения. Если в прошлом я пробовал разжать их спереди — они сходились сзади, и наоборот. Теперь же передние основания лезвий просто лежали друг на друге, а жестко связывающая их пружина исчезла. Получается, вероятность выскользнуть из этих поистине смертельных объятий невредимым резко возрастет, коли я умудрюсь исполнить молниеносный финт с рывком вперед.
Остается подсчитать скудные шансы и проверить слаженность работы мышц. Пошевелил пальцами на ногах. Украдкой сжал немеющие пальцы в кулак. Незаметно для увлеченного пытками Охотника согнул ногу в колене и тут же распрямил обратно. Вышло, хоть и несколько медленнее обычного. На сантиметр продвинул голову вперед, на что лезвия похвально среагировали. На шее появились две дополнительные и уже незаживающие отметины. И хрен бы с ними, вот только боль доконала меня до такой степени, что вспыхнувший приступ лютой злобы быстро купировать не удалось. Я психанул, излишне заметно дернулся, чем привлек к себе чуткое внимание старика.
Фатальная угроза в лице принявшего боевую стойку нациста принесла свои плоды. Я врубил на полную мощь третью космическую скорость, оттолкнулся кроссовками от пола и в считанные доли секунды покинул пределы опостылевшей ловушки. Гортань при этом пострадала еще больше, однако мозг запретил телу реагировать на какие бы то ни было ощущения. Мердок офанарел от подобной наглости и ринулся на меня с прытью подстреленного при случке кабана.
В моем плане, которого, собственно, и вовсе не имелось, существовал один весомый недостаток: отсутствие оружия. Голыми руками брать чересчур опытного вампира, вроде дедульки, соотносимо с лазаньем по горам без страховки. Постоянно гадаешь, а повезет ли на сей раз, и только когда срываешься, понимаешь, что, блин, удача-то отвернулась. И я наивно позволил себе ошибиться. Обернулся на миг назад, схватил один из клинков, намереваясь выдрать его из стены, и яростно взвыл, когда расторопный пенсионер воткнул мне в спину зверски жгучую штуковину. Комментарий, которым сопроводил Волмонд свой прыткий выпад, мог бы не на шутку обеспокоить мое злобно мечущееся в теле сознание. Вот только я его почти не расслышал.
— Северин просил передать привет, — кажется, прозвучало это так, хотя за точность воспроизведения звуков я не в ответе.
Удар ножом, как выяснилось позже, пришелся в область поясницы, пробив тем самым позвоночник. О-о, священные олимпийские свистульки, мне круто повезло, потому что невзрачному смертному такой кун-фу выписывал путевку в трамвайные места для инвалидов. Этот гнусный прием был изобретен вьетнамскими солдатами для допросов военнопленных и назван офигенно поэтично: 'голова на палке'. После такой экзотичной манипуляции передвигаться можно только в кресле с колесами.
Для проформы освежив в памяти академические знания в области медицины, я из последних сил заглушил адски пламенную боль, молниеносным взмахом руки выдернул из стены проклятущую саблю, в призрачное мгновение обернулся лицом к генералу и…
— Добить меня решил, хм? — замахиваясь для карательного выпада, я дал волю ехидству. — А вот это тебе слабo, козлина немощная!
Завершающий аккорд. Послушный клинок булата врезался в морщинистую фашистскую шею. Умудренная сединами прожитых веков скорость добавила действу оттенок изящества. Алчно чавкнули перебитые артерии. Брызги крови по инерции разлетелись по внушительному радиусу. Срезанная голова отделилась от плеч с хрящевым треском и с высоты славного роста солдафона грохнулась на пол, совершив эстетичный откат в сторону. Оставшаяся часть туловища глупо застыла на месте, похвально продержалась на ногах еще секунду и навозным мешком припала к моим ногам. В общем, Коннор Маклауд завистливо ковыряет в носу от восхищения.
Жаль мне не дали почувствовать себя героем. Не успел я опустить 'джедайский меч' и расслабиться, в мозг впился гортанный ор такого диапазона, что все святые вымелись из ванной своим ходом. Визжала, понятное дело, Астрид, которой попросту сорвало крышу. Наверняка от облегчения, хотя поди разбери этих чрезмерно впечатлительных барышень.
Я уже собрался было приструнить истеричку не менее громогласным криком, когда мимолетный проблеск безумия в ее глазах сменился решимостью. Не меняя тональности воплей, она выбросила ранее используемые не по назначению щипцы и обеими руками уцепилась за скальпель, чтобы затем направить его острие на меня.
— И что дальше? — невозмутимо поинтересовался я, медленно перешагивая через труп нациста и скопившуюся лужицу черно-бордовой крови. Взгляд упрямо направлен на свихнувшуюся малышку. — Поиграем в больничку?
Она подавилась собственным хрипом севших голосовых связок. Заревела. Сокрушенно помотала головой. И к моему несказанно огромному ужасу согнула локти, чтобы упереть лезвие себе в горло. Лишь тогда я осознал размеры внепланового стихийного бедствия. Ее перегруженный зверствами мозг отныне работал в психоделичном режиме, воспринимая ближайшее окружение в штыки. Под термин 'угроза' попадал и я, и она сама, и бесчувственно болтающийся на стояке Габсбург, и мир в целом. Четкие границы между хорошим и плохим, добром и злом, чаем и кофе стерлись лавиной временного помешательства.
— Полегче, булочка, — заговорил во мне Фрейд, — не дергайся. Все хорошо, видишь? — я в обезоруживающем жесте задрал лапки кверху и чутка повертел ими в воздухе. — Я тебя не обижу. И ты себя тоже, верно?
Вместо согласия она замычала нечто поистине идиотическое, зарыдала еще громче и попыталась проткнуть свою нежную шейку хирургическим лезвием. Возможно, в наказание за то, что сотворила с Верджем. Копаться в причинах не имело никакого смысла. Я просто рванул вперед и заломил ей руки.
— Выбрось каку, детка, — на всякий случай прибег я к помощи слов прежде, чем насильно отнял у нее опасную игрушку. Холодные, как мрамор, пальчики разжались отнюдь не сразу. Впавшая в дебилизм лапуся отчаянно билась со мной секунды три: агрессивно шипела, кусалась, брыкалась и всячески вырывалась, притом без оглядки на два тысячелетия цивилизации. С тем же успехом я мог усмирять одичавшую самку
