к старику Верджу. В его отведенном взгляде и дергающейся нижней губе я отыскал ответ на свой безобидный вопрос: 'Что за хворь со мной приключилась?'. И понял, какой пердимоноколь распознал его востренький солдатский радар.
— Сколько? — сухо обратился я к цифрам, немея до самых подтяжек. — Двадцать дней? Десять? Сколько мне осталось?!
— Неделя, — практически пропищал мой убеленный сединами знаний товарищ, — до полного разложения. В сознании ты пробудешь не больше трех дней.
Три дня? ТРИ ДНЯ! Мать вашу за ногу!
Я круто развернулся на носках кроссовок и сломя голову ринулся вверх. Чтобы сбежать от треклятых сочувственных вздохов. Скрыться от ненавистной жалости. Дать волю эмоциям, доселе неизвестным моей безнравственной натуре. И осмыслить вынесенный вердикт. Я умру. Через три дня. В процессе обратного обращения. Неотвратимого. Болезненного. Страшного. От той гниющей раны на спине, оставленной немцем. По просьбе моего дражайшего папика.
Овации в студию! Месть двухметрового блондинчика удалась на славу. Я и предположить не мог, что до такой безбожной степени обозлил батеньку недавней фишкой с шантажом. А он, значит, паскуда, решился на крайние меры. С его-то хвостиком в семь столетий отыскать Волмонда дело плевое, как и снабдить генерала толикой важных стратегических сведений, ведь в суть моего обращения были посвящены всего два существа. Мистер сволочь Гудман и Астрид, но ей известно отнюдь не все. Вампиры не настолько глупы, чтобы трепать языком на опасные темы. Вот и я уберег ее нежные ушки от основополагающих подробностей.
'Я тебя породил, я тебя и убью!' — вот она, сучья жизненная правда.
— И что мне делать? — по-детски обиженно осведомился я у ближайшей стены, зло врезаясь кулаком в обветшалую кирпичную кладку. Хрустнули костяшки пальцев. В месте их соприкосновения с перегородкой возникла дыра. Вторая. Третья. Пятая. Девятая. Я бы с радостью проделывал отверстия головой, потому что стоящий под черепом гул и гомон убивал меня раньше срока. — Я не хочу! — криком здесь не поможешь. — Я не хочу умирать!
— Я знаю, — прервал мой ор раздавшийся сзади фальцет, позорный обладатель которого усмиряюще повис на моих плечах. — Мы что-нибудь придумаем, обещаю, брат.
Без понятия, что повлияло на меня сильнее. Его пустой треп о несбыточном или скупое родственное обращение, произнесенное сердцем, ставшее моей отдушиной на следующий десяток минут. Кажется, всё и сразу. На глаза навернулась позабытая издревле соленая жидкость. Грудную клетку стянул недостаток кислорода. Я шумно прочистил нос, замаскировав это грехопадение кашлем. И жадно обнял друга.
Хорошо, что тот момент обошелся без участия свидетелей. Истерика двух взрослых мужчин — зрелище не для слабонервных.
Глава 32. 'Лжец, лжец, лжец'
POV Лео День первый
Крепость дружеских объятий. Стыдливо спрятанное за товарищеским плечом лицо. Омытые мерзкими слезами щеки. И волчий вой, который я прятал едва ли лучше девичьих рыданий. Позади три сотни лет бездарно растраченной жизни, а впереди…Впереди лишь три дня, которые следует продержаться с честью, с достоинством. Хотя какое там! Смерть не бывает достойной. Она уродлива в любом случае, даже если на одре покоится съеженный старикашка, в незапамятные времена потерявший волосы, зубы и рассудок. Она не интересуется невыполненными планами. Не позволяет смириться. Не терпит. И не дает снисхождение. Она отнимает. Вырывает из рук мечты, надежды, мизерное подобие стремлений, начинания, сминает их, точно испорченный лист бумаги, и прицельно бросает в корзину к горстке все тех же неудавшихся комков. И тогда уже не остается на земле ничего, связанного с тобой. Ни жены, погрязшей в скорби. Ни осиротевших детей. Ни единой души, способной постичь бремя утраты.
Я прожил никчемную жизнь, так почему же рвусь и дальше влачить это жалкое существование?
— Как удачно все сложилось для тебя, — с притворным смешком выразил я вертящуюся в голове цепочку мыслей. — Нет больше нужды делить ее с кем-либо, поэтому жить вам в любви и радости до, хм, определенного момента. Нудно это, не находишь?
— Лео, — привычно состроил Верджил донельзя серьезную мину, оторвался от меня и открыто заглянул в глаза, чтобы продолжить, — видит Бог, я не желал тебе смерти. И никогда…
— Завязывай с нотациями и нравоучениями, — брезгливо отер я противно влажные щеки грязными ладонями и отошел от приятеля на светское расстояние. Он последовал моему примеру, смахнул сырость с ресниц, отдышался и прижал неплотно сжатый кулак ко рту. — Просто забирай ее и проваливай. Я предпочел бы подохнуть вдали от восхищенных охов, — гордо развернувшись, я прошагал по петляющему коридору с десяток ярдов, намереваясь вновь найти дорогу к подвалу с трупом Мердока, но был остановлен впавшим в крайность вампиром.
— Не дури, — слабо подчиняющимися грабками ухватился он за мой локоть, — я не в благородство и отзывчивость сейчас играю. Здесь ее родители. Мне нужно их найти, поэтому, — очень изящно выполненный просительный жест выпученными глазищами я оценил по достоинству, — прошу, увези Астрид. Мне нужно время, чтобы все уладить. Похищение целой семьи, полиция, больница, — весьма необузданно впился он пальцами в разламывающиеся виски. Странно. Я почему-то считал, что она бредила, когда твердила о чьих-то родителях. Видно, в очередной раз накосматил. — Я даже не знаю, живы ли они вообще и знают ли о моей…
— …привычке закусывать человечинкой, — пасмурно рассмеялся я, предвосхищая визгливый материнский ужас и виртуозно исполненный отцовский хук справа. Посмотреть бы хоть одним глазком на это светопреставление! Чую, влетит кому-то по первое число за архаичные замашки по статье извращенной гастрономии. — Заметано, — скорчил я подневольную рожицу, с энтузиазмом берясь за заботу о лапусе. А что, неплохо. Устроим горячую ванну на две персоны, понежимся в пене, потом и до кроватки доберемся… — Короче, ни пуха тебе на всех фронтах, — уже на бегу саданул я, бросаясь на внеочередные поиски злосчастного выхода из здешних казематов.
Габсбург и проморгаться не успел, как живописный вид моих бодро сверкающих пяток покинул окрестности. В долю секунды я вынес свое разлагающееся тело на улицу, скоротечно набил легкие ароматнейшим воздухом морозного утра. Подставил румяное лицо под искрящиеся лучи взошедшего солнца и немного взгрустнул. Новый день. Первый из числа последних трех.
Но довольно лирики. Повыть от безысходности я еще успею. Сейчас гораздо важнее совладать с возложенной на мои поджарые плечи ответственностью: окружить теплотой и вниманием прекрасное маленькое создание. И чадолюбивая мамаша из меня выйдет превосходная. Одной только любви на задворках похабной душонки скопилось несметное количество. Ее-то я и стану транжирить напропалую.
Добрался до машины и первым делом сунул любопытный нос на заднее сиденье. Вверенное мне бедствие безмятежно дрыхло, свернувшись на коротком диванчике калачиком. Множественные синяки на лице за время моего отсутствия сменили агрессивный фиолетовый оттенок на пугающе черный. Припухлости вздулись еще сильнее. Ссадины покрылись коричневой коркой. Страхолюдина, одним словом. Хотя и в таком, мягко говоря, непривлекательном состоянии, она вызывала во мне ряд весьма неприличных желаний. Чертов запретный плод!
Ни в какую гостиницу я ее, естественно, не повез. Взял курс на собственную тихую гавань. С благоговейным трепетом в желудке навел зеркало на спящий комочек моих отрадных побуждений. И неспешно вырулил на оживающую трассу.
К сожалению, полностью искоренить мыслительную деятельность мне не удалось. Поэтому всю дорогу (отнюдь не близкую, надо заметить) я провел наедине с разрастающимися страхами.
Много ли нужно для сохранения памяти о человеке? Час работы мраморщика. Отправлюсь я на встречу с маменькой через…обойдемся без точных чисел, и что? Кого расстроит или огорчит этот вопиющий
