Арлекин

Голос его прозвучал как эхо Ашера, столь полное скорби, что у меня перехватило горло непролитыми слезами.

— Деритесь, черт побери! — Клодия подскочила к краю сцены, по ее лицу текли слезы. Ее чувства были напоказ, и казалось, что она испытывает просто физическую боль. — Деритесь ради нас! Нечего падать кверху брюхом и подставлять горло этой гадине!

К Ричарду подошел Малькольм:

— Сражайся ради нас, Жан-Клод. Сражайся ради нас, Анита.

Он посмотрел на Ричарда, и вдруг у Ричарда стал в кожаной маске неправильный вид. Не крутым он смотрелся в кожаном прикиде, а видно стало, что именно он делает. Он прятался. Все мы стояли на виду, и только враги и Ричард прятали от мира, кто они. Малькольм стиснул его плечо:

— Сражайся ради нас, Ульфрик. Пусть не погубят нас всех твои страхи и сомнения.

— Я думал, что кто-кто, а ты поймешь, почему я не хочу их касаться, когда они собирают единственную силу, которая есть у нас для битвы вот с этими.

— Я чувствовал, что сегодня пробудила Анита со своим триумвиратом. Эта была дружба и любовь, чище которой я никогда не знал. Я начинаю верить, Ульфрик, что ardeur — самоцвет с многими гранями, но ему нужен свет, чтобы сиять.

— Что это за ерунда? — спросил Ричард со злостью и досадой, оттолкнул руку Малькольма и посмотрел на Дамиана. — Тебе же пришлось испытать худшее из этого?

Дамиан просто посмотрел на него.

— Чтобы пожать благо, приходится принимать зло вместе с добром. Я не могу этого сделать, не могу. — Он посмотрел на меня. — Прости, я не могу идти туда, куда ведет эта дорога.

— И что, ты думаешь, мы будем делать, Ричард? — спросила я.

— Что вы всегда делаете. Трахать все, что шевелится.

— Она не секс предложила моей конгрегации, но дружбу.

— Но на этом же она не остановится. Так никогда не бывает. — Он посмотрел на Малькольма и сказал: — Ты просишь меня сделать то, чего не сделал сам никогда.

Малькольм кивнул:

— Ты прав. — И кивнул снова. — Ты абсолютно прав. Я держался своей высокой морали, я был так уверен, так глубоко уверен, что я прав, а Жан-Клод не только не прав, но он — зло. Я говорил Аните страшные вещи, я говорил ей, что она блудница и ведьма. Так и еще хуже я называл подданных Жан-Клода перед моей паствой. Но моя праведность не могла их защитить.

— Я знаю, — кивнул Ричард. — Анита спасла мою мать и моего брата, спасла им жизнь, но делала ужасные вещи, чтобы успеть это сделать. То, что я до сих пор считаю аморальным, недопустимым, и каждый день я должен жить с мыслью, что если бы я там был, я бы помешал Аните пытать того человека. Я не дал бы ей обесчеловечить ни себя, ни его. Я держался бы своей высокой морали, а моя мать и мой брат Даниэль погибли бы. — Слезы блестели в на его лице, удержанные кожаной маской. — Я так всегда был в себе уверен, и Райна не пошатнула моей веры, только укрепила в ней. Но Анита, но Жан-Клод, только они заставили меня усомниться во всем.

Я чуть отодвинулась от Жан-Клода, касаясь его, потому что прервать прикосновение не решалась. Если сомнения даже при прикосновении так сильны, трудно себе представить, что было бы в ином случае. Мы бы просто погибли.

— Мой крест еще действует, Ричард. Он горит священным светом, Бог не оставил меня.

— Но ведь должен был, — возразил он. — Должен был, разве ты не видишь? Если то, во что я верю, правда, если правда то, во что ты — по твоим словам — веришь, то крест на тебе гореть не должен. Ты столько заповедей нарушила, ты убивала, пытала, блудила — а крест на тебе еще действует. Не понимаю.

— Ты хочешь сказать, что я — зло, и Господь должен отвернуть от меня лицо свое?

Даже маска не могла скрыть, как свело его лицо судорогой эмоций, и слезы наконец потекли струей.

— Да, это я и хочу сказать.

Я смотрела на него, понимая, что отчасти дело в вампирских силах, воздействующих на его мозг, но силы Коломбины, очевидно, могут только вызвать то, что в тебе уже есть. Отчасти Ричард сам верил в то, что говорил.

— Ma petite…

— Ничего, — сказала я. — Ничего, все нормально. — Такое ощущение в груди было, что оттуда кусок вырезали — не кровавый и горячий, а ледяной и холодный. Будто его давно уже нету, а я не хотела этого видеть и признавать. — Может быть, Бог — не полиция нравов, Ричард. Иногда я думаю, что христиане цепляются к сексу потому, что куда легче следить за этим, чем себя спросить: «А я хороший человек?» И если ты хороший, пока не занимаешься сексом со многими, так все в порядке. Легко ведь думать: «Я ни с кем не трахаюсь, значит, я хороший». Так легко тогда быть жестоким, потому что пока ты ни с кем никому не изменяешь, так ничего такого плохого ты не делаешь. Ты действительно так думаешь о Боге? Секс-полиция для тебя и Малькольма? Или дело в том, что о сексе проще беспокоиться и проще его избегать, чем «возлюбить ближнего как самого себя», что уж по-настоящему трудно? У меня бывают дни, когда попытки заботиться обо всех, кто есть в моей жизни, рвут меня на части. Но я делаю все, что могу. Я это «все, что могу» изо дня в день делаю. Ты это можешь о себе сказать, Ричард? Ты делаешь каждый чертов день все, что можешь, для своих близких?

— Ты себя и Жан-Клода включаешь в этот список? — спросил он так тихо, так насыщенно чувством, что голос прозвучал глухо.

— А ты включаешь нас? — спросила я в ответ.

Слезы стояли в горле, глаза жгло. Не стану я для него плакать.

Карие глаза посмотрели на меня, полные страдания, но все-таки он ответил:

— Нет.

Я закивала — слишком быстро, слишком сразу. Проглотила застрявшие в горле слезы и не задохнулась. Дважды прокашлялась — так остра была боль. Хотела напуститься на него с обвинениями, например: «Что ты тогда делал сегодня в моей постели? Зачем спал со мной, Микой и Натэниелом? Меня нет в твоей жизни, так что…» Но я проглотила все это, потому что оно не было важно. На это у него либо нашелся бы какой-то ответ, либо он расстроится — мне ни слышать, ни видеть этого не хотелось. Объяснений мне не нужно, смотреть, как он мучается над моральными затруднениями, — тоже. С меня хватит.

— Я не сержусь, Ричард, во мне нет к тебе ненависти. Просто больше я этого делать не буду. Ты считаешь меня злом. Ты считаешь злом Жан-Клода. Ты считаешь злом то, что мы делаем, чтобы защитить всех. Отлично.

— Я же не говорил…

— Не надо, — подняла я руку. — Просто помолчи. Вот та рука у тебя на плече, что не дает твоим сомнениям сожрать тебя заживо, создана сексом. Спокойствие, которое тебе передалось, куплено веками секса, пыток и рабства. Жан-Клод, злой негодяй, выкупил Дамиана, спас из ада. Они даже друг другу не очень нравились, но Жан-Клод, исчадие зла, не оставил бы у нее в руках никого, кого мог бы спасти, мерзавец этакий.

— Анита! — сказал Дамиан, и в лице его был страх — и еще что-то, будто он знал, что сейчас будет.

— Наше зло было тебе на пользу, Ричард. Ты рассчитываешь на нас, что мы добровольно сделаем за тебя грязную работу. Я же даже Больверк в твоем клане, в буквальном смысле злодей, то есть делающий за тебя зло. Делаю то, что не будет делать Ульфрик. Ладно, ладно, я твой Больверк, но сегодня мы не в лупанарии, мы сегодня не лупа и не Ульфрик. Сегодня ночью решаются дела вампиров, и я — человек-слуга Жан-Клода. Я — мастер Натэниела и Дамиана. Вот сила, за которой ты сейчас прячешься. Ты считаешь нас злом — отлично. — Я посмотрела на Дамиана, чтобы он понял, что я сейчас скажу.

— Дамиан, отпусти его.