мешок, Танька удивлённо заметила:
— Слушай, а ведь потеплело.
— Конечно, — я довольно хмыкнул, — я же говорил.
— А если бы ты не говорил — не потеплело бы, — ядовито заметила она. — И вообще — на биваке было бы лучше.
Я промолчал — что спорить с очевидным? Но в нашей норе в самом деле потеплело, и сильно. Танюшка, судя по звукам, уже лезла в мешок, не сняв обуви. Ну что, она права — и я полез рядом.
— Как кильки в банке, — недовольно сказала Танька. Но тут же призналась: — Так ещё теплее.
Я закинул клапан спальника, поставив его 'домиком' для дыхания. Танюшка ещё немного повозилась — самоутверждения ради, чтобы показать, как ей тесно — и успокоилась.
Я вздохнул — с таким удовлетворением, что Танюшка хихикнула и, несмотря на тесноту, ухитрилась пихнуть меня локтем в бок:
— Счастлив? Ещё одна романтическая ночёвка на природе.
— Счастлив, что живы, — признался я. Танюшка дышала мне в щёку, её дыхание пахло молоком и чем-то ещё. — Надо же было быть таким кретином, понадеяться на повышение температуры! Хороши бы мы были часа в три утра где-нибудь в поле. На ходу бы замёрзли… Тань, — сорвалось у меня, — а когда я чуть не умер, ты… ты сидела со мной, потому что… или?..
Она тихонько засмеялась:
— Олег, ты временами становишься чудовищно косноязычен. Совершенно на себя не похож. И я заметила, что это чаще всего происходит, когда ты говоришь со мной.
Хорошо, что кругом темно.
— Ты боялась за меня? — упрямо спросил я. — За меня… или вообще?
Я ощутил иное тепло — мягкое и чуть влажное. Это были Танюшкины губы возле моего уха.
— За тебя, — услышал я отчётливо. — Ты не видел, каким тебя принесли. Ты был белый с синим, как снег лунной ночью. И всё лицо внизу — в засохшей крови. Я подумала, что ты можешь умереть. И мне стало так всё равно… так всё равно, Олего… Я решила — вот не станет тебя, и меня не станет… Сяду у стены и превращусь в камень. Ты знаешь, что Ольга сказала — наверняка умрёшь?
— Знаю, — спокойно ответил я. — Я живучий. И потом — с моей стороны было бы хамством умереть, если ты…
Я умолк. Опять словно перегородка в горле опустилась.
— Что умолк, мастер клинка? — я не мог понять, насмешка в её голосе, или что?
— Так меня называют? Зря, — ответил я.
— А по-моему — нет, — ответила Танюшка, а у меня не получалось понять и то, доволен я изменением темы, или нет? — Послушай, помнишь, как нам не хватило места на танцплощадке, и ты начал танцевать прямо в аллее?
— Один из немногих случаев, когда ты завела меня на танец, — я улыбнулся. — Правда, это не танец, а так… ритмичное подёргиванье.
— Всё равно… А через две минуты танцевала вся аллея… Скажи, Олег, — она пошевелилась, — ты ощущал гордость, что люди делают то же, что и ты?
— Я это в одном кино видел, — признался я. — Не помню, в каком. И повторил… Нет, какая гордость? Я же для тебя танцевал, не для них. Даже не для себя… Да и вообще, я не люблю кого-то вести за собой. Это значит — отвечать, а отвечать очень трудно… Теперь я это точно знаю.
— А ты правда не чувствуешь, как пахнут цветы? — тихо спросила Танюшка.
— Я не различаю, как они пахнут. Тань, ты единственный человек, которому я их дарил. Просто потому, что тебе нравятся цветы… Знаешь, Тань, когда тебя нет рядом — я не существую.
СКАЗАНО.
— Ты меня видишь? — спросила Танюшка.
— Нет, — чуть пошевелил я головой.
— Поверни голову, — попросила она.
Я повернул. И поймал её губы своими. Так получилось, только Танюшка этого и хотела. А я… я не знаю, хотел ли я этого. Я об этом вообще не думал, и сказал, когда Танюшка чуть отстранилась — первое, что пришло в голову:
— Обжёгся… А почему мы раньше не целовались?
— Потому что впереди было много времени, — мудро и спокойно ответила она. И добавила: — У тебя губы пахнут морозом. И ещё травой. Полынью.
— А у тебя молоком, — прошептал я и сам не заметил, как мы поцеловались опять. — Спасибо, Тань.
— Не за что, мой рыцарь, — отозвалась она. — Давай спать. Может быть, утром будет лето?
— Может быть, — согласился я.
