Лорел Гамильтон
Поцелуй Мистраля
Глава 1
Мне снились пончики и чьи-то жаркие объятия. Секс – это было понятно, но пончики… Почему пончики? Почему не торт, не мясо? Но подсознание выбрало именно пончики. Мы пили чай в крохотной кухоньке моей лос-анджелесской квартиры – квартиры, в которую теперь я возвращалась только во снах. Мы – это я, принцесса Мередит, единственная рожденная в Америке принцесса фейри, и мои телохранители из королевской гвардии, числом больше дюжины.
Они сновали по кухне – с кожей как непроглядная ночь, как белейший снег, как едва развернувшиеся листочки, как листья, перепревшие в лесной подстилке, – радуга из обнаженных мужчин. В жизни мы в той кухне и втроем не поместились бы, но во сне все разгуливали в узком пространстве между плитой, раковиной и шкафчиками словно по широкому проспекту.
Мы ели пончики, потому что только что занимались сексом, а это энергоемкая работа. Мужчины грациозно скользили вокруг, совершенные в своей наготе. Некоторых из них я нагими никогда не видела. Кожа цвета летнего солнца, прозрачной белизны горного хрусталя, кожа цветов, для которых людских названий нет, потому что нет таких цветов за пределами волшебной страны. Сон вроде бы добрый – только я знала, что что-то не так; такое характерное для сна беспокойное чувство, которое подсказывает, что безмятежный вид – только иллюзия, обман, что за ним вот-вот откроется что-то жуткое.
Тарелка с пончиками выглядела так невинно, так обыденно, но именно она внушала мне тревогу. Я пыталась взглядом предостерегать мужчин, прикасаться к ним, обнимать, удерживать – но они один за другим брали с тарелки пончики и принимались за еду, словно меня и не было.
Зеленоглазый, с чуть зеленоватой кожей Гален надкусил пончик, и сбоку брызнуло повидло. Густое и темное. Темная капля стекла из уголка губ и упала на белую стойку. Фонтанчиком всплеснулись брызги – слишком красные, слишком сырые. Из пончика текла кровь.
Я выбила пончик из руки Галена и схватила тарелку, чтобы никто больше не пытался их есть. Тарелку заливала кровь. Она переливалась через край – прямо мне на руки. Я бросила тарелку, она разбилась, и стражи потянулись за пончиками – словно собирались есть с пола, не обращая внимания на осколки. Я толкала их прочь, крича: «Нет!»
Дойл обратил ко мне черные глаза и сказал: «Но больше нам есть нечего».
Сон изменился. Я стояла посреди поля, поле кольцом окружал лесок, а за ним виднелись холмы, растворявшиеся в лунно-бледной зимней ночи. Землю ровным одеялом укрывал снег глубиной мне до колена, а на мне было просторное длинное платье, белое, как этот снег. Роскошный наряд обнажал руки – я должна была мерзнуть, но не мерзла. Сон, всего лишь сон.
Посреди поляны что-то вдруг появилось. Зверек. Маленький белый зверек, и я подумала: «Вот почему я его не заметила, он белый, еще белее снега». Он был белее моего платья, белее моей кожи, такой белый, что даже светился.
Зверек поднял голову, принюхиваясь. Это был поросенок – только мордочка у него была подлиннее обычного, и ноги тоже слишком длинные. Он стоял посреди заснеженного поля, но на ровном снегу не осталось следов, и непонятно было, как он туда добрался. Словно просто возник из ниоткуда. Я взглянула на кольцо деревьев, а когда – секунду спустя – снова посмотрела на поросенка, он вырос. Потяжелел на добрые полцентнера и ростом стал мне выше колена. Больше я не отворачивалась, но кабан продолжал расти. Я не замечала, как он растет – это было как уследить за распускающимся цветком, – но он рос. Вот уже в холке он доставал мне до пояса, тело длинное и широкое – и еще мохнатое. Никогда не видела у свиней такой шерсти, все равно что толстая зимняя шуба. Его так и хотелось погладить. Кабан поднял ко мне странную длиннорылую голову, и я разглядела клыки у него во рту. Небольшие и изогнутые. И как только я их увидела, блистающие слоновой костью на фоне снега, по мне снова пробежал холодок тревоги.
Пора уходить, подумала я. Я повернулась к леску, другого пути с поля не было. А деревья росли слишком правильно, слишком ровно и часто – вряд ли это было случайно.
У меня за спиной стояла женщина – так близко, что ее плащ задевал мою юбку под порывами пробивавшегося сквозь голые деревья ветерка. Я шевельнула губами в вопросе: «Кто?..» – но так и не спросила. Она протянула мне руку, морщинистую руку в старческих пигментных пятнах – но все же тонкую и изящную, красивую руку, полную спокойной силы. Не остатков юной силы, а той силы, что приходит с возрастом. Силы накопленных знаний, мудрости, выношенной долгими зимними ночами. Женщина обладала мудростью прожитой жизни – нет, нескольких жизней.
Старуху – ведьму или вещунью – часто изображают слабой и уродливой. Только настоящая старшая ипостась Богини не такова – мне, во всяком случае, предстало другое. Она мне улыбалась, и в улыбке было все тепло этого мира. В ней соединились тысячи бесед у камина, тысячи заданных вопросов и полученных ответов, знания, собранные за целую жизнь – бесконечно долгую жизнь. Не было ничего, на что бы она не могла ответить, – знать бы только, о чем спросить.
Я взяла ее за руку: кожа у нее была мягкая, как у младенца. Рука была морщинистая, но гладкая кожа – еще не все, и в старости тоже есть красота – красота, недоступная молодым.
Я держала вещунью за руку и чувствовала себя в полнейшей безопасности; словно ничто и никогда не могло потревожить мир и спокойствие, охватившие мою душу. Я видела ее улыбку, большая часть лица терялась под капюшоном. Она отняла у меня руку – я попыталась ее удержать, но вещунья качнула головой и сказала, хоть губы у нее не двигались:
– У тебя есть дело.
– Не понимаю, – сказала я. Мое дыхание клубилось в морозном воздухе, а ее – нет.
– Добудь им иную пищу.
– Не понимаю. – Теперь я уже нахмурилась.
– Оглянись, – сказала она, и на этот раз губы у нее шевелились, хотя дыхание по-прежнему не согревало воздуха. Словно она не дышала, хоть и говорила, или ее дыхание было таким же холодным, как зимняя ночь. Я попыталась вспомнить, тепла или холодна у нее рука, и не смогла. Все, что я помнила, – чувство спокойствия и правильности происходящего.
– Оглянись, – повторила она, и я все же оглянулась.
Посреди поля стоял белый бык – или мне показалось, что это бык. В холке он был вровень с моей макушкой, а в длину, наверное, метра три. Спина и плечи горбились горой мускулов за низко опущенной головой. Но вот зверь поднял голову – с кабаньим рылом между длинными кривыми клыками. Не бык там стоял, а громадный кабан, тот самый, что только что был крохотным поросенком. Клыки у него сверкали будто кинжалы из слоновой кости.
Я повернулась к вещунье, хоть и знала, что ее уже нет – в морозной тьме я осталась одна. Впрочем, не настолько одна, как хотелось бы. Я оглянулась: чудовищный кабан так и стоял на месте, глядя на меня. Холод снега стал ощущаться под ногами, руки покрылись гусиной кожей, и я не могла понять, от холода или от страха.
Теперь я узнала густую белую шерсть кабана. Она все так же казалась невероятно мягкой. Но зверь задрал голову вверх, принюхиваясь, и вытянул хвост; пар от его дыхания клубился в воздухе. Это было плохо. Значит, он настоящий – или достаточно настоящий, чтобы меня сожрать.
Я затаилась, даже пальцем не шевельнула, наверное, – но кабан вдруг бросился ко мне, из-под его копыт летели комья снега.
Он надвигался, как огромная машина, как механизм. Неправдоподобно огромный, просто невероятно огромный. А у меня даже ножа не было. Я повернулась и побежала.
Кабан громко сопел у меня за спиной, стучали его копыта, взрывая мерзлую землю. Он завизжал – как еще назвать этот звук? Я оглянулась, не смогла справиться с собой. Юбка запуталась у меня в ногах, я упала и забилась в снегу, силясь подняться, – но юбка только запуталась еще хуже, мне не удавалось освободиться. Ни встать, ни убежать…
Кабан почти меня настиг. Пар клубами валил у него изо рта, копыта раскидывали снег, забрасывали снежную белизну черными комьями выбитой земли. Растянутый на целую вечность миг, когда смотришь на неумолимо приближающуюся смерть. Белый кабан, белый снег, белые клыки – все мерцает и переливается в лунном свете, и только черная жирная земля уродливыми шрамами пятнает белизну. Кабан опять издал
