Сын всю жизнь был ее живой, непрекращающейся болью. Мы старались задевать эту тему крайне осторожно. Она могла сама заговорить о Володе, но чувствовалось, что эта тема давалась ей с трудом. Бумаге она доверяла больше — самое сокровенное.
«...Наберу воздуху в грудную клетку и не выпущу, пока не напишу, хоть кратко, как я страдаю по тебе. Милый сыночек! Одинокий. Красавец мой! Все плескался, как уточка, в ванной... да и стирал после себя, да и гладил. Каждый раз как на выпускной вечер. Пахучий, добрый человек... Жены были хорошенькие. Но ты виновато не понимал: почему снова зреет разрыв? Я и к лифту выбегала ночью босиком, чтоб вернуть очередную жену. Мирила как могла... Гастроли по городам, съемки... Все было, как у нормальных людей. Но трагедия неправильно выбранной профессии не отступала от моего и его сознания. Он знал, что не родился артистом. Однако как челн в океане поплыл и поплыл по нашим стопам...
Так никто, кроме меня, и не узнал, с каким он был колоссальным чувством юмора. И как плакал еще маленьким, когда я ему пела:
«Гробы стоят. А в крайнем — лицо моего Володи»
«...Потом шибко гениальные родители захватили в плен не успевшего сориентироваться мальчика. «Актером и только актером!» — решили мы с отцом. А он с первых же дней учебы засомневался... Но соблазн велик. «Ничего, ничего, — успокаивала я его, — сначала всем трудно...»
С врожденным достоинством он отделился от меня, решил без советов овладевать выбранной профессией. Пригласили сниматься в «Русское поле». Отказался наотрез. «Чтоб думали — мамочка постаралась!» А я и не старалась. Я играла главную роль, и нужен был актер, похожий на меня. Да и возраст сына по сценарию. Нет — и все!
Сколько раз уговаривал режиссер. Потом вызвали в актерский отдел «Мосфильма» и поставили на место: «Ты в штате нашей студии, молодой специалист, тебе поручается роль. Режиссер считает незаменимой кандидатурой».
Очутившись в киноэкспедиции, он первое время со мной не разговаривал — думал, это мои проделки.
Вот мы и снялись... Он сыграл погибшего солдата на острове Даманском, а я — его мать. Последняя сцена, где хоронят погибших пограничников, была невыносима для меня.
Он сидел рядом со мной, держа за плечо, и уговаривал.
— Мам! Ты что? Вот я! Живой. Это же съемка.
Гробы стоят. В них лежат ненастоящие лица солдат, и в крайнем — точь-в-точь лицо сына моего.
— Приготовились к съемке!
Мы все пошли каждый к «своему» гробу. Солдаты выстрелили... Начали прощаться. Ох, как было страшно играть этот эпизод. И какое избавление от страха наступило, когда мы, положив друг другу руки на плечи, поплелись обедать в гостиницу города Чебаркуль.
В восьми фильмах снялся в главных ролях... Так бы и были мы с ним на одной волне, но моя занятость и частые разлуки дали возможность захватить его тем, кто не имел ни кинематографа, ни красоты, ни ума, ни влюбленной матери. У них была только порочная болезнь и зависть...»
В этой же стопке — странички из дневника Нонны Викторовны...
«Тихо. Красное леточко. Одиноко...»
27.VI.87.
«Тихо. Красное леточко. Опустевшая Москва. Суббота... Чего-то комок в горле. Плачу... Я где-то и лелею надежду на то, что сын мой не из того поля-ягоды... Выпивал когда-то... Сколько сил и слез... Больницы, «Скорые помощи». У них так получается: когда-то ум, сознание устает отбрехиваться, устает выпрашивать деньги, устает наутро казниться за вечерний «бунт». И они ясно вдруг понимают: или уж доводить до конца, а он не за горами, если продолжать пить, или бросить пить и вернуться к жизни.
Так поступил мой сын. Он хочет жить и трудиться нормально. И сейчас находится на Дальнем Востоке на гастролях с театром. Он еще молод — ему ничего не стоит быть в этом плане оптимистичным, если даже когда и сорвется... А я успела залететь в какую-то черноту и неверие... Какое-то «всерявно» вселилось.
Как будет? Еще два года назад я, как птичка, щебетала внутри: «А может, и правда сорвался последний раз...» Сегодня так ясно приснился, заглядывающий в окно в синей рубашке, улыбается, как будто жмурится от дождя. «Может, он уже летит домой?» Одиноко. Солнечно. Тоскливо...»
«Не было плеча, на котором я могла бы выплакаться»
Без даты
«...Сижу возле кровати взрослого сына. Он крутится, стонет, скрипит зубами. Темно.
«Как тебе помочь, детонька моя... Что болит?..» В сердце — материнская боль, как и тогда, как и метался маленьким в жару при простуде.
Хочется приголубить, взять на ручки. Но не возьмешь... «Потерплю, потерпим... Все пройдет, сыночек, все пройдет...»
...Было и умер, почти... Приехала «Скорая помощь», и во дворе, где он работал, люди делали искусственное дыхание. Вставили какую-то соску. Она запищала, и его на носилках увезли в больницу...
— В 53-ю скорее!..
Приезжаю. Через несколько секунд — «Скорая»... Заглядываю — лежит на кушетке... Свистит дудочка какая-то, вставленная в рот. Свистит в ритме дыхания.
Вынесли. Понесли в реанимацию. Я — следом. Лицо неживое. Но дышит...
— Езжайте домой. Он пришел в себя.
Встала. Пошла на выход.
— Здравствуй!
— Здравствуй, — заголосила я, закрыв руками лицо.
Это его отец направился к реанимационной. Выплакаться на его плече я не имела права, так как мы давно не жили вместе, да и в болезни сына он винил меня.
Ну что ж, как и всегда, не было того плеча, на котором бы я могла выплакаться. Обойдусь и сейчас своими силами...»
И снова — записки Нонны Мордюковой...
Без даты.
«...От слез к веселому настроению я с самого детства переходила легко. И сыночек мой бедный, царство ему небесное... Бывало, еще слезки не просохли от обиды на меня, а уже забыл:
— Мама, там ласточки... А будем собирать цветы и грибарии делать?
Чмокну его и поясню:
