уловка, подводящая основу под то, чтобы принять понятие Бога. Как дело обстоит в логике, я тебе только что объяснил: не существует бесконечного количества понятий и быть не может, равно как и бесконечного количества дефиниций. На основании бесконечной делимости Пространства мы должны и Реальность принять в качестве актуально бесконечной, однако мы не в состоянии понять это, причем не только в том случае, когда мы предполагаем, что Бытие состоит из живых Единичных Сущностей, к чему нас таким образом склоняет единственное решение психофизической проблемы, но и даже в рамках физического подхода. Борьба концепций дискретности и непрерывности в физике, атомов, электронов, квантов, все равно чего — с одной стороны, полей, волн, волновых импульсов из стоячих волн — с другой, должна завершиться победой последней, поскольку, допуская элементы изменяемой, т. е. подвижной, непрерывности, мы полагаем предел делимости Пространства, которое не сдержат никакие конкретные отдельные протяженности (т. е. диспаративные — нет у нас (польского) эквивалента для слова disparat), ибо тогда, не предположив наличия волн, мы были бы вынуждены признать (разумеется, то, что я говорю, важно только в рамках самого физикалистского подхода и совершенно не касается моей концепции неживой материи), что в основе функционирования электронов в атомах наподобие небесных тел лежит еще более мелкая, второго ряда структура этой материи и так далее, и далее — до самой бесконечности, а в итоге — мы пришли бы к математическим точкам, к неподвижности и невозможности что-либо объяснить...
— Прекрати! — Русталка прикрыла глаза рукой. Г о л о в о к р у ж е н и е буквально подступило к ж и в о т у. Она понимала каждое из сказанных Изей предложений, но никак не могла понять общую концепцию, развитием которой они являлись; мало того, что она была не в состоянии уразуметь концепцию, она не могла понять саму возможность ее существования — так пугала ее вся эта сложность понятий и просто-таки гениальная, во всяком случае, чисто внешне, смелость Изидора, с какой он геройски одолел страшную проблему «духа и тела» и неживой материи, то есть проблему так называемых «н е п о с р е д с т в е н н ы х д а н н ы х» д в у х т и п о в, от чего даже сам Мах не мог когда-то освободиться, то есть: а) внешних качеств, соответствующих существованию мира цветов, звуков, осязаний, и б) внутренней тактильности (ощущений мускулатуры и внутренних органов) — этих первоначальных качеств, в единстве которых хоть и в смутной, но тем не менее центральной локализации в пространстве сама себе дана Единичная Сущность; т. е. в итоге — проблему примирения взглядов психологистского и физикалистского, причем последний, основанный на так называемых якобы «неколебимых законах природы» (хороший пример этой неколебимости — сегодняшняя физика, хоть там и есть определенный эволюционный порядок) и неживых неизменных (и это главное) объектах, импонирует своей надежностью до такой степени, что «серые людишки» предпочитают очевидные яркие неясности такого подхода и даже его несуразности самой кроткой и наименее фантастической метафизике в значении не мистицизма, а выхода за границы именно этого физикалистского подхода.
Русталка все никак не могла взять в толк, каким образом мог существовать центральный узел этого хитросплетения, из которого так просто, где только до него (до этого узла в Изидоре) ни дотронься, фонтаном били т а к и е непростые следствия, убийственно ясные и определенные, несмотря на их фантастичность. И все же, при всей ее явной «импозиции», она смотрела на него, как на бедную заблудшую овечку или даже червячка (ей на память постоянно приходил червячок Forficula auricularia, который никак не мог вылезти из бетонного клозета) — правда, тогда, когда она с некоторым, можно даже сказать, усилием переносилась в свою религиозную концепцию, немногим отличающуюся от обычной католической веры. Тогда он казался ей таким же маленьким и несчастным, как какой-нибудь тритон, пытающийся среди движущихся авто, велосипедов и пеших пересечь запыленную дорогу. Взять бы его (как часто она делала в таких случаях с настоящими жуками) нежно так, чтобы ножки и рожки не поломать, и перенести на травку в безопасное место. Разве что он не дал бы сделать это — покусал бы ее, набрызгал бы на нее какой-нибудь вонючей жидкости (как staphylinus какой), «и порядок». А ведь ему так нужна была помощь, несмотря на всю его кажущуюся и даже реальную в нежитейском смысле мощь! «Как ему оказать ее, как покорить эту его умную и упрямую башку?» — так думала Русталка еще во времена короткого (как кратка летняя заря) обручения. Единственным способом был следующий (она уже обдумывала его в отношении Кизера, но там было другое — интеллектуальное хамство, с этим ничего не поделаешь): сперва получить все его знания, овладеть его способом мышления, познать все возможные слабые стороны системы, а потом — наброситься на него, отточив в предварительных дискуссиях с ним диалектические приемы. План простой и прекрасный, разве что невыполнимый.
Изидор продолжал:
— Я полностью согласен с тем, что религиозные чувства невозможно вывести из жизненных, как ни нажимай на эти последние, — здесь я выступаю самым яростным противником теории Малиновского. Моя почти из пальца высосанная теория о первобытном чувстве противопоставленности индивида остальному миру, выразившаяся в концепции «БОЛЬШОГО МАНА»[150], чего-то безличного, одного, неопределенного, символизирующего все, что не есть «я», пусть даже для этого «я» в примитивных языках не было четких однозначных символов: собака — это «я», инфузория — тоже, а те этнологи, которые для того, чтобы, как они говорят, не исказить действительность, отказывают первобытному человеку в ощущении самости, потому как нет у него для этого термина — «так что ж это я хотела сказать», как говорила та самая Быковякувна, одна «прекрасная незнакомка» Марцелия (Русталка вздрогнула, и зеленоватая тень ретроспективной ревности пробежала по ее сосредоточенному лицу — ведь именно из-за этой самой Быковякувны рассталась она с Кизером, именно ей она была в определенной степени обязана Изидором и супружеством, ибо с ней было связано то, что лежало в основе «пробного расставания», начала окончательного разрыва) — ага: итак, в основании всего есть непосредственно данное (а не производное от единства других комплексов, как это имеет место у психологистов) единство личности. На фоне этого единства развивается то, что я называю жизненным беспокойством индивида, его стремление продлить свое существование: дыхание, вообще функционирование внутренних органов, дающее ему первичное ощущение существования (все может быть выражено в следствиях качеств: первоначальное сознание — это всего лишь единство ощущений, неопределенно локализованных внутри тела, так (мною) называемая «внутренняя тактильность») — а дальше — поиск жратвы и размножение для сохранения вида. Понятие вида, т. е. множества таких же самых (ЕСм), является понятием «трансцендентальным» в смысле «трансцендентальной систематики» Корнелиуса — без этого множества Бытие невозможно; должно иметь место множество подобных, почти что идентичных существ, а не абсолютно разнородное множество — это последнее следует из первого путем комбинирования простых элементов и получения образований высшего порядка, которые также должны существовать во множествах, т. е. представлять вид. Если же жизненное беспокойство не могло реализоваться в различных функциях организма, предопределенных его органами и потребностями, то оно превращалось в «метафизическое беспокойство», чистое, само-в-себе противопоставление индивидуума остальному миру. Такое должно происходить в связи с повышением интенсивности ощущения единства личности, другими словами — формального качества всего бытия, т. е. Gestaltqualitat Корнелиуса, по отношению ко всей жизни — так можно рассмотреть единство личности в терминах чистого психологизма — определить ее, в сущности, невозможно — конечно же, это единство должно быть единством некоего множества, в данном случае — множества качеств, а точнее — их комплексов, иначе оно было бы не единством, а единицей, понятием числа один, чем-то таким, что реально не существует. Из него-то в качестве производных и выводятся все единства: начиная с единства как одного качества, например, красного пятна, через единство (но уже во множестве, аналогично нашему бытию) какого-либо предмета и далее — понятия.
Таким образом, метафизическое беспокойство является источником любой религии, метафизики и искусства — об этом последнем паскудстве не стану говорить, разве что в последнем из приложений в самом конце системы. В религии мы имеем дело с конструкцией чувственных состояний, выраженных символами, причем состояний, являющихся мешаниной житейских и метафизических чувств: в философии же, или, как я предпочитаю называть ее — в Общей Онтологии, — с конструкцией понятий, берущих свое начало в этих чувствах, и, наконец, в искусстве — с конструкцией форм, непосредственно выражающих принцип единства во множестве, наиболее фундаментальный principium существования. Однако в религии имеет место гипостаз ощущений — затем, чтобы под видом человеческих, в сущности, более чем человеческих личностно воплощенных божеств, иметь возможность безнаказанно, но зато и без истинного удовольствия, общаться со страшной тайной Бытия. Ибо то единственное, что мы знаем непосредственно и
