телефон, и электричество.
В Лунные ночи мы с Арзаканом сидим у входа в башню, попиваем водку и слушаем песни, которые поет молодежь.
Вот и сейчас, когда я пишу это письмо, в нижнем этаже башни собрались молодые парни и девушки, и до меня доносится мелодичный перезвон чонгури, полный печали, точно он оплакивает бесполезно протекшие века.
Если меня здесь убьют и кто-нибудь похоронит меня здесь же, я завещаю: пусть хоронят под этот перезвон. Ни с чем не сравнимы звуки сванской чонгури!
Как много скорби заключено в сердце этого простого, выдолбленного человеком дерева. Кто знает, может быть, под грубыми сванскими пальцами, перебирающими струны, плачет родная сестра вон той сосны, что стоит на самых высоких вершинах Кавкасиони, на грани тьмы и света…
Ведь недаром греки считали, что в Сванетии кончается земля. Поэтому я поначалу хотел озаглавить эти письма, как «Письма с края света».
Ваш Т. Э.».
Поздравьте меня с чудесным избавлением. Недавно во время охоты со мной приключилось нечто поразительное. Я чуть не отправился на тот свет, и, говоря по правде, по своей вине (если только я виноват в том, что стал невыносим для окружающих).
А причиной всему было то, что я нарушил законы охоты. Вам, женщинам, этого не понять. Охота способна накалить мужчину до такого азарта, что не удивительно, если совершишь даже братоубийство.
Лишь только я увидел вожака стада или, как его называют сванские охотники, «око стада», я забыл все на свете.
Не удержавшись, я подбил вожака, и с высоты трехсот метров он рухнул в пропасть. Это так взбесило одного из охотников (к тому же сильно разозленного мною накануне), что он тут же выстрелил в меня. Но я находился слишком далеко, пуля пролетела у самого моего виска. Покачнувшись на выступе, я полетел вниз. К счастью (или наоборот), обрыв был засыпан снегом, и я скользил до самого низу.
До меня доносились выстрелы охотников, но я ее мог им дать знать о себе: не было больше патронов. Часть их я извел накануне, охотясь на глухарей, остальные потерял при падении.
Напрасно я кричал и свистел, никто не отзывался. Я потерял направление и не знал, в какую сторону идти.
Прошел ущелье и оказался на незнакомых высотах.
Безмолвие окружало меня. Снег и безмолвие.
Вершины гор и ледники, казалось, стояли на страже тишины.
Ни на небе, ни на земле — ни малейшего признака жизни. Точно остановился пульс вселенной, точно безмолвие наполнило ее до самых краев. И лишь один я остался в живых, выброшенный на этот окаменевший берег…
Иду, иду…
Едва заметно для глаза меняется облик природы. Открылись горы цвета коршуна и взъерошенная, черная щетина сосняков. Умирает день, сброшенный в пропасть. Вдруг слышу, где-то жалобно кричит глухарь.
Останавливаюсь затаив дыхание. Прислушиваюсь, и снова торопливо иду туда, откуда ветерок доносит этот крик. Снова останавливаюсь, слышу биение моего сердца.
Но может быть, слух обманывает меня. Что это? Глухарь ли кричит или шумит в моих жилах кровь?
Нет, это крик глухаря…
И, доносится он откуда-то издали, из бездны.
Следую по тропинкам, окутанным сумерками. Одолел подъем, заваленный огромными каменными глыбами, и вышел на необъятно широкое плоскогорье.
Кое-где сохранилась поросль сухой альпийской травы. Окидываю взглядом местность и вижу: трава передо мной шевелится, явственно слышится шелест ветерка. Протираю глаза. Что-то движется навстречу мне, прямо на меня, пробираясь по траве. Мелькнула темно-серая спина, потом исчезла…
Напуганный человек легко поддается суеверным страхам.
И я подумал: может, это вовсе не птица, а какой-то неведомый зверь? Или то в траве на четвереньках пробирается человек, кричит глухарем, крадется скрытно в сумерках?..
Снова мелькает темная спина странного существа.
«Волк!» — пронеслось у меня в мыслях.
Машинально вскинул ружье… и услышал что-то похожее на блеянье козы.
Что же я увидел? То маленькая косуля бежала мне навстречу и жалобно блеяла.
Восторг охватил меня. Отбросив ружье, я обнял шею прелестного создания. Должно быть, бедняжка искала в темноте свою мать. И я прижал ее к себе, подобно тому, как мать приникает к плачущему ребенку.
Ах, что это?
Пуля раздробила ей берцовую кость! Чувствую, как вздрагивает раненое животное в моих объятиях, обливая меня своей теплой и чистой кровью…
Эта встреча наполнила меня счастьем, словно впервые я увидел живое существо.
Я ощутил тепло жизни здесь, в этой надоблачной пустыне, где на ледники, на гранит и на снежные вершины опрокинулось безмолвное, холодное небо…
Но бедное животное поняло, в чьи жестокие руки оно попало, и жалобно закричало.
Как страстно захотелось мне в эту минуту постичь язык животных, чтобы я мог сказать этому милому, бессловесному созданию:
«Не уходи, останься со мной на этом необитаемом плоскогорье. Я постелю тебе мою бурку и прижму тебя к своему озябшему от постоянной ненависти сердцу. Не уходи, я буду поклоняться тебе, как лохматый сван поклоняется богине охоты, вашей Дали»…
Но еще и еще раз рванулась косуля, замычав так жалостно, точно ей в сердце вонзили нож.
Мольба ее потрясла меня. Я отпустил ее на волю.
В последний раз прокричала она в оглохшее ухо ночи и исчезла, растворилась во мраке.
Мне же долго еще чудился ее плач, пока, прижав к себе ружье, я не заснул таким же глубоким сном, каким спали ледники, объятые безмолвием.
Я проснулся под утро, продрогший от холода. Надо мной, одиноким, переливалось и играло огнями небо — безмолвное, таинственное и прекрасное, как мечта о недосягаемом…
Больше ничего примечательного в моей здешней жизни не произошло. Мы все здоровы.
Муж моей кормилицы по-прежнему ворчит. По временам он куда-то исчезает. Думаю, что он пробирается к черкесам, приводит оттуда коней. Потом он и Кора Махвш целыми часами беседуют на непонятном для меня и Арзакана сванском языке.
Арзакан подружился с внуком Махвша — Сауром.
Я, по обыкновению, одинок; хожу на охоту, карабкаюсь по горам, пью сванскую водку, настоянную на бузине, иногда соревнуюсь со сванами в стрельбе из ружья.
Сейчас, не переставая, идет снег. Он покрыл все вокруг.
Сижу в башне, отрезанный от мира. И радуюсь тому, что это так.
Ваш Т. Э.»
