России.
Что касается переговоров по торговому договору, то чувствовалось, что Бюлов уверен, что я переговоров не прерву. Вообще они боялись моих резкостей, помня переговоры, бывшие десять лет тому назад. Вероятно, они из Петербурга получили удостоверение, что мне дана инструкция мирно кончить дело торгового договора. Много торговались, но в конце концов пришли к соглашению. Нельзя сказать, чтобы соглашение было свободным. С нашей стороны оно в значительной степени было стеснено фактом японской войны и открытою западною границею.
Еще перед окончанием переговоров о торговом договор я начал вести с Бюловым беседу о том, что вследствие войны нам придется делать займы и что, в случае заключения торгового договора, мы между прочим рассчитываем на германский денежный рынок. Граф Бюлов ежедневно сносился по телеграфу с Императором, который в это время находился в норвежских водах. На мое заявление о займе, он мне ответил, что с своей стороны находит это естественным и не видит препятствий, но что Император в последнее время вообще против открытия германского денежного рынка для иностранных держав, провозглашая принцип 'немецкие деньги для немцев'. В подтверждение сего он показал мне несколько телеграмм, полученных им по этому предмету от Императора. Я с своей стороны предложил подписать договор в Берлине, куда и выехал.
На другой день туда приехал Бюлов. Тогда я заявил, что не подпишу договора, который уже лежал на столе в готовом виде, пока не получу официального обязательства об открыли немецкого денежного рынка. Бюлов, увидав с моей стороны такую решимость, через четверть часа дал мне письмо, разрешающее заем, а я с своей стороны тогда подписал договор.
Продолжительные переговоры мои с Бюловым оставили во мне такое о нем мнение. Это человек недурной, хитрый, не особенно деловитый и не особенно умный, но умеет хорошо говорить; вообще, как человек государственный, считаю его совершенно второстепенным. Главное его дипломатическое качество (?) это хитрость, пожалуй в хорошем смысле этого слова, и главное употребление этого своего качества он практикует относительно своего Императора. Зная его слабости, он на них хорошо разыгрывает и часто прячет в карман не только личное самолюбие, но и достоинство, связанное с нравственной ответственностью первого министра.
( ldn-knigi: А вот что говорит об этой встрече сам Бюлов - из Восп. Коковцова, см т. I, на нашей странице ldn-knigi
(.....В его (Витте) характере всегда было немало склонности к довольно смелым заявлениям. Самовозвеличение, присвоение себе небывалых деяний, похвальба тем, чего не было на самом деле, не раз замечались людьми, приходившими с ним в близкое соприкосновение и часто это происходило в такой обстановке, которая была даже невыгодна самому Витте. Я припоминаю рассказ его спутника в поездке 88 его в начале 1903 года в Германию для выработки и заключения торгового договора с Германией. Этот рассказ 10 лет спустя был дословно повторен мне тем же Князем Бюловым в Риме при свидании моем с ним в апреле 1914 года, когда я был уже не у дел. Витте вел часть переговоров лично и непосредственно с Князем Бюловым в его имении в Нордернее. При переговорах присутствовал, с русской стороны, один Тимирязев.
Они тянулись долгое время и вечерние досуги проводились обыкновенно среди музыки и пения. Княгиня Бюлова, итальянка по происхождению, сама прекрасная певица и высокообразованная женщина, постоянно просила Витте указывать ей, что именно хотелось бы ему услышать в ее исполнении. Ответы его поражали всех своею неожиданностью; было очевидно, что ни одного из классиков он не знал и отделывался самыми общими местами. Тимирязев, сам прекрасный пианист, - постоянно старался выручать своего патрона тем, что предлагал сыграть то, что особенно любит его шеф, и тогда не раз происходили презабавные кви-про-кво: Витте спорил, что играли Шуберта, когда на самом деле это был Шопен, а по части Мендельсона он всегда говорил, что его можно разбудить ночью и он без ошибки скажет с первой ноты, что именно сыграно.
Верхом его музыкального хвастовства было, однако событие, рассказанное мне по этому поводу тем же спутником Витте В. И. Тимирязевым. Княгиня Бюлова как-то спросила Витте за обедом, на каком инструменте играл он в его молодые годы. Он ответил, не запинаясь, что играл на всех инструментах, и когда хозяйка попыталась было сказать, что такого явления она еще не встречала во всю свою музыкальную жизнь, то Витте без малейшего смущения парировал ее сомнение неожиданным образом, сказавши, что это в Германии музыкальное образование так специализировалось, что каждый избирает себе определенный инструмент, тогда как в их доме все дети играли на всех инструментах, почему он и мог при поступлении в университет в Одессе организовать чуть ли не в одну неделю первоклассный оркестр из 200 музыкантов, которым он дирижировал во всех публичных концертах.
После этого рассказа, заключил Тимирязев, разговоры на музыкальные темы по вечерам и за обедами как-то прекратились, и сама хозяйка, со свойственным ей тактом, переводила разговоры на иные, более упрощенные темы. 89 Так и в описываемом мною случае, Витте задался целью просто 'очаровать' своих собеседников и говорил им то, что ему казалось должно было им быть особенно приятно, ни мало не справляясь с тем, верно ли это или просто неверно и еще менее справляясь с тем, не может ли его заявление выйти на свет Божий.)
286 Это, конечно, не Бисмарк, и даже не прямолинейный и честный Каприви, это наш бывший министр иностранных дел, граф Муравьев, но умнее и гораздо более образованный, нем граф Муравьев.
Из его сотрудников-министров единственно выдающейся человек по своему трудолюбию и знанию, это граф Посадовский. Собственно я с ним вел все деловые разговоры по торговому договору. Подписавши договор, я в тот же день выехал обратно в Петербург. В этот же день был убит Плеве, о чем утром в Берлине получилась телеграмма. Как по приезде моем в Берлин, так и по окончании переговоров я получил прелюбезные телеграммы от Императора Вильгельма.
Когда я вернулся, в Петербурге шла речь о том, кого назначить вместо Плеве. Государь меня холодно поблагодарил за заключение торгового договора, но ни о чем, ни о внутренних, ни о внешних делах не говорил.
Между тем, перед выездом моим из Берлина я получил от агента министерства финансов в Лондоне д. с. с. Рутковского письмо, к которому было приложено донесение его нашему послу по поводу делаемого японским послом в Лондоне Гаяши через бывшего немецкого дипломата, проживающего в Лондоне, предложения его встретиться со мною где либо на пути из Нордерней и войти в соглашение о мире до падения Порт-Артура, причем Гаяши заявил, что в таком случае условия мира будут более легкие для России, нежели после того, как Порт-Артур будет взять японцами. Действительно Гаяши делал это предложение.
Тогда был самый удобный случай покончить ужасную войну. Замечательно, что почти в то же время наш герой Порт-Артура генерал Кондратенко имел мужество писать Стесселю, упрашивая его донести Государю откровенно о положении дела, рекомендуя, чтобы избегнуть больших бедствий для Poccии, войти в мирные переговоры с Японией.
Если бы тогда мне было поручено вести переговоры, то вероятно, дело ограничилось бы тем, что мы потеряли бы Квантунскую область с Порт-Артуром и влияние наше в Kopee, но за нами осталась бы вся южная ветвь восточно-китайской ж. д. и весь Сахалин, а главное в нашей истории не было бы позорных Ляоянов, Мукденов и Цусим. 287 В Германии я не получил никаких указаний по поводу предложения Гаяши. Вернувшись в Петербург, граф Ламсдорф мне сказал, что соответствующее донесение нашего посла графа Бенкендорфа было получено и представлено Его Величеству, но не имело никаких последствии. Государь вообще, не разговаривая со мною ни о каких делах, не говорил и об этом деле. Тогда я был в первой моей опале. Я сейчас же после представления Государю уехал к себе в Сочи, где и пришлось пережить известие о поражении при Ляояне.
Куропаткин, отступив в Мукдене издал упомянутый приказ, что больше отступлений не будет, но я уже перестал верить Куропаткину, убедившись в правильности сделанного мне много лет тому назад определения его А. А. Абазой 'умный, храбрый генерал, но с душою штабного писаря'. Меня не смущали отступления, как система действий, ибо они входили или должны были входить в план действий, но они внушали мне сомнения и разочарования, потому что отступали вынужденно, с громадными потерями, тогда, когда хотели идти вперед. Мы к войне не были готовы, потому что не хотели ее. Никто к ней серьезно не готовился. Главным образом потому мы ее и проиграли, но мы ее проиграли позорно и ужасно, потому что
