обыскивать калеку, который притом ничего не сделал дурного. Деньги за пух были на самом деле его собственностью. Досадно было лишь то, что он не мог похвастать ими, покупать то, что ему вздумается. К счастью для него там были и мелкие банковские билеты и он мог, от времени до времени, вынимать их и тратить, не возбуждая подозрений. Он купил девочкам ботинки с бантами и себе новый галстук и крахмальный воротник. Оливер довольствовался малым и хотя любил лакомиться, но всё-таки не был обжорой. Петра представляла противоположность ему; она была жадна к деньгам. И как раз теперь Оливеру нужно было всё его добродушие, чтобы ладить с Петрой. Она стала такая капризная, упрямая, всё было не по ней, всякая еда была ей не по вкусу. Она не могла выносить то того, то другого, и последний кофе ей показался совершенно испорченным.
— Что за кофе ты приносишь домой? — сказала она Оливеру.
Она видела у Давидсена кусок швейцарского сыра. Вот если бы она служила горничной у консула Ионсена, как в прежнее время, то получала бы такой сыр! А у парикмахера Гольте она видела кусок золотистого мыла, который прельстил её. Оливер мог сказать ей, что она не должна быть такой жадной и довольствоваться тем, что имеет. Но Петра показала тут свой неистовый характер, бранила и насмехалась над ним и говорила, что она живёт с калекой, говорит с калекой, лежит в кровати возле калеки и умереть должна с калекой. И это жизнь! При этом она сплюнула в сторону так, как будто её тошнило.
Что же сделал Оливер? Вместо того, чтобы пустить в ход свой костыль и пригрозить ей, он совершил совершенно к
неожиданный поступок. Он пошёл в город и вернулся с куском сыра и мылом. Петра была совершенно ошеломлена в первую минуту, но затем начала плакать. Она не хочет иметь эти вещи. Как можно быть таким дураком и делать ради этого долги?
Оливер пробовал её уговаривать, но ей невозможно было угодить. По его настоянию, она взяла кусочек сыра в рот, но тотчас же должна была выплюнуть его.
— Это другой сыр! — кричала она. — Ты думаешь, что можешь меня обмануть?
Она побледнела от негодования и набросилась на маленьких девочек за то, что они смеялись. Когда же она понюхала мыло, то должна была зажать нос.
Так шли дни за днями. Семья Оливера, без сомнения, жила теперь лучше, чем многие другие маленькие люди в городе. У многих ли было постоянное место и карман, наполненный деньгами?
Несчастному почтмейстеру с его семьёй, конечно, жилось очень плохо. Доктор не замечал у больного никакого улучшения. Почтмейстер сидел, куда его посадят, неподвижный и безмолвный, точно умерший. Его жена и дочери были трудолюбивые достойные женщины. Одна из дочерей получила место в лавке Ионсена, а сын, бывший сельским хозяином, помогал матери сколько мог и благодаря этому скудной пенсии хватало кое-как на жизнь. Но, конечно, стольким взрослым людям всё-таки трудно было жить на эти деньги. Совсем было бы плохо, если б не пришёл на помощь сын, находившийся в Англии, второй штурман. Когда он узнал об ограблении почты и несчастии своего отца, то показал себя настоящим человеком. В своём прекрасном письме к своим родителям он призывал их и своих сестёр уповать на Господа в час испытания. Сообщал, что и он тоже подвергся неприятностям, на него пало подозрение и его подвергли допросу. Но, конечно, он остался чист, как был. Он прощает миру, что его подозревали и на него донесли, но право восторжествовало. В Англии всегда торжествует право. В заключение он высказал надежду, что этот случай заставит одуматься весь город, всех людей, и обратиться на истинный путь. Словом, это было письмо благочестивого человека. Какой сын! Но он ни одним словом не коснулся самого главного, того, что у него теперь больше денег. Получал ли он теперь больше жалованья или же нашёл в Англии новую угольную копь, во всяком случае, он послал матери достаточную сумму денег и обещал прислать ещё больше. Это было спасением для семьи и его прекрасный поступок доставил его матери и сестре много радости. Они пошли к отцу и рассказали ему эту великую новость. Они надеялись, что он встрепенётся и что радость повлияет на него и ум его просветлеет. Но надежды эти не оправдались. Он остался таким же безмолвным и неподвижным, как был, и разве только сделался ещё несколько бледнее. Жена его разразилась слезами при виде его такого безучастного состояния.
— Нет, — сказал доктор, — ваш сын, второй штурман, не может вылечить вашего мужа.
Жена почтмейстера вообще всегда была неразговорчива, но её сердила такая авторитетность доктора в этом отношении и она спросила его:
— Отчего же нет?
— Отчего? — отвечал доктор. — Да я думаю, скорее вашему мужу самому надоест так сидеть неподвижно и созерцать свой пупок!
Разве так можно говорить семье, сражённой несчастьем? Но у доктора было такое обыкновение и тут уж ничего нельзя было сделать.
Доктор отправился домой, в свой рабочий кабинет. Он позировал в это время художнику и поэтому надел свой поношенный сюртук и полосатые брюки, которые сшил себе на конфирмацию Фии Ионсен, а это было уже давно.
Проходя мимо консульства Ионсена, — а он всегда замечал всё, что там делалось, — он заметил новую вывеску: «Модные товары, блузы, вышитые вещи». По всей вероятности эту вывеску повесили ночью на дверь консульского дома.
Доктор остановился и стал внимательно рассматривать вывеску, затем он повернулся и пошёл дальше, улыбаясь. Он увидал художника, который стоял у дверей дома и видимо поджидал его. Доктор крикнул ему ещё издали:
— Открытие, молодой человек! Целое событие!
Обыкновенно он не имел привычки вступать в беседу с сыновьями маляров, но этот молодой человек, хотя и был сын маляра, но он был художник, а это уж совсем другое дело. Хотя он был поразительно невежественным человеком во всём, что касалось книжной учёности, но по крайней мере обладал достаточным тактом и молчал, когда говорила учёность.
Позируя художнику, доктор перебирал по косточкам весь город, начиная с несчастного почтмейстера и кончая Ионсеном и всеми остальными жителями, вплоть до Оливера с его тёмноглазым потомством. Художник услыхал от доктора много интересных подробностей, касающихся городской жизни и отношений. Злой и острый язычок доктора работал в то время, как художник писал с него портрет. В комнате мало было принадлежностей докторской профессии, хотя художник имел в виду нарисовать картину, которая должна была называться «Врач», но у доктора не было на столе ни микроскопа, ни скелета, ни даже просто черепа, для доказательства мужества врача в сношении с мертвецами. Но тем не менее это были приятные, уютные сеансы для художника, который с интересом слушал болтовню доктора, изредка прерываемую приходом какого-нибудь больного. И доктор был доволен, что он может так хорошо разъяснить молодому художнику, что представляет из себя этот город. Это болото, яма, ничего больше!
Разумеется, доктор не мог удержаться, увидев художника, чтобы не излить ему то, что у него кипело на душе. Он тотчас же заговорил о новом предприятии консула Ионсена, и дал волю своему злому языку. Художник даже не мог вставить ни одного слова, но, наконец, поток прекратился и доктор сказал:
— Ну, теперь идём рисовать.
— Я бы хотел сегодня баклушничать, — отвечал художник.
— Баклушничать! Ну что ж, на здоровье. Может быть, у вас есть что-нибудь другое в виду?
— Нет, но я сегодня не расположен.
— Вот как! В таком случае, до свидания.
Доктор посмотрел на художника и ему показались подозрительными его отговорки. Ведь у него был с собой ящик с красками! Уже не пошёл ли он куда-нибудь в другое место?
Действительно, художник отправился в другое место. Госпожа Ионсен пригласила его придти в консульство и нарисовать на портрете её мужа орден, который он получил недавно. Она объяснила художнику в своей записке, что хотя портрет и очень похож, но Фиа, только что вернувшаяся из Парижа, высказала мнение, что цветная орденская ленточка на груди только украсит портрет. Пастёр14 ведь тоже носит ленточку Почётного Легиона на своём чёрном сюртуке.
