горизонта. Неаполь сиял в лучах пурпурного солнца. Когда я наклонил голову в поисках губ девушки, где-то на пол-пути между возвышением на мысу Мисено и конусом старого вулкана вырос земляной горб, контуры которого равнялись величиной очертаниям силуэта Везувия.
Мне казалось, будто я смотрю цветной трехмерный фильм, демонстрируемый в крайне замедленном темпе. И в то же самое время, мышцы мои застыли, я не мог сдвинуться с места.
Вырванная с линии горизонта земляная гора зависла над Неаполем, приобретая форму огненного шара. Поначалу цвет шара был темно-вишневым, но уже через секунду он сделался оранжевым. Не успел я это отметить, как светящийся диск сделался желтым, его сияние сравнялось с блеском настоящего солнца. А потом он уже превысил Солнце по яркости все более ядовитыми оттенками голубого, когда же я мигнул, чувствуя жар безумствующего вдали ада, весь залитый жидким серебром мир закружил в моих глазах в наводнении бело-фиолетового света.
Вырванные из объятий смерти люди иногда рассказывают, что в момент угрозы перед их глазами за мгновение проходит вся жизнь. На самом краю пути из мрака всплывают минувшие годы, отдаленные и забытые ситуации проявляются в ярком дневном свете. Все события заново возрождаются в быстрых, словно молнии, воспоминаниях. Но прошлое всегда продолжается в настоящем времени, независимо от того, было ли оно сохранено в чьей-либо памяти, ведь жизнь со всей ее историей со всеми мельчайшими подробностями фиксируется в книге судеб свершившегося мира, которую невозможно уничтожить. И жизнь эта никогда не проходит, хотя всегда имеет свое начало и свой конец.
Это так, словно прошлое человека все время оставалось живым, словно бы оно неустанно проходило снова и снова в каком-то далеком месте, ожидая там в тоске своего окончательного возвращения. Всякий миг радости требует повторного исполнения, всякая счастливая неделя уговаривает заново познакомиться с ним. Годы уже не знают один другого. Вечера не обязаны помнить целые вселенные, и уже не нужно возвращаться ко всей жизни: дай Боже иметь хотя бы один-единственный денек.
Там, где уже ничего нельзя изменить, возвращаются погасшие настроения, дома восстают из развалин, пустые дворы вновь звенят знакомыми голосами, в квартирах мебель перемещается на старые места, пожелтевшие листы снова делаются белыми; страсти, которым мы изменили, вновь требуют исполнения, чувства обретают давнюю силу, забытые сцены напитываются реальностью, по сравнению с которой явь — это туманный сон.
Сад молчания
Днем люди, чаще всего, спят с открытыми глазами. Они стоят под стенами домов, опирают головы на стеклах машин, слоняются под деревьями, лежат на тротуарах, слоняются по заполненным толпой улицам.
У всех них мрачные, недвижные лица. Веки у них тяжелые, глаза утратили блеск, губы перестают шевелиться на половине предложения, блеклые улыбки не выражают надежды. Одни дремлют уже несколько недель, другие поднимаются каждые пару-тройку часов, сонно разглядываются по сторонам, подзывают прохожих, таких же сонных, как и они сами, останавливают их, задают вопросы, на что-то жалуются, но слушателей не находят.
Временами, то тут, то там, вспыхивают скандалы. Вот здесь люди имеют претензии друг к другу; там благодарят один другого, еще в другом месте люди занимаются любовью, тоскуют, какое-то время помнят произошедшее, но затем снова погружаются в сон. Прошедших дней уже никто не считает. Все крутятся вокруг меня словно привидения, появляются и исчезают, не понимают абсолютно ничего, я же знаю лишь то, что сам являюсь точно такой же тенью.
Некоторые входят через ворота в сад и бесцельно бродят среди деревьев. Они передвигают тарелки на столах, выставленных прямо под небом, рвут скатерти, что-то вынюхивают, заглядывают в горлышки бутылок, поджигают траву, ломают ветки, ищут тени или солнца, но и здесь никто не находит для себя оазиса. Белый дом тоже заполнен такими людьми: они дремлют на оконных парапетах, пошатываются возле балюстрад, каменеют в комнатах, засыпают под дверями.
В сонной летней тишине жужжат насекомые. Всякий раз я просыпаюсь под другим деревом. И всегда это день. Но в секунды пробуждения я замечаю, что с момента последнего пробуждения прошло уже множество вычеркнутых из памяти часов. Иногда дует свежий ветер, в следующий раз жарко и душно. Трава парит после дождя или же засыхает под палящими солнечными лучами. Засыпаю в мрачной темноте туч, а просыпаюсь бод чистой небесной лазурью. Гляжу на белый дом, блестящий застекленным первым этажом на фоне темного ряда кипарисов, замечаю отягощенную апельсинами ветку, что колышется надо мной, слышу шум листьев и чувствую аромат трав.
Вот он я — здесь. Но все происходит так, словно меня здесь и не было. Минуты яви провожу в поисках нового логова. Брожу вокруг белого дома, обхожу валяющиеся на земле тела, кручу в пальцах какой-то ключ и все время для понимания мира мне чего-то не хватает.
Бывает так, что вместе со мной просыпается и кто-то еще. Время от времени кто-нибудь срывается с травы, кто-то другой поднимается из-за стола на первом этаже. На нас праздничная одежда, но она присыпана пеплом. Костюмы тлеют, на них следы огня. Иногда — в более глубоком проблеске сознания — я отмечаю, что все мы выглядим еще мрачнее.
Где-то все время крутится заезженная пластинка. Из сада можно видеть интерьер большой комнаты. Там сидят мужчины и женщины, мешая друг другу, они сбились за столом, накрытым для последней вечери. Не все уложили головы на скатерти; некоторые едят и пьют, молча жестикулируют, явно или украдкой дерутся за что-то, улыбаются или плачут, выходят на улицу опечаленные и обеспокоенные, а возвращаются счастливые — все это они делают во сне.
Ведь днем мы, обычно, спим с отрытыми глазами. Наши утренние часы никак не заботятся о часах полуденных. Все сюжеты рвутся, впечатления запутываются, внимание гонится за самым стойким следом, но память все время теряет счет дней и часов.
Мы не знаем, чего мы ждем. Перед нами ничего нет. Уверены мы только в пустоте.
Все так, словно нас здесь совсем не было. Словно и не было действительности, повторенной в мыслях; и как будто бы мысли жили самостоятельно, с любовью бросаясь в объятия одна другой или же ведя бои за что-то непонятное и неизвестное.
Время чудовищного восхода
Стоит светлая, тихая ночь. Все залито необычным сиянием. Весь сад в лунном блеске.
Я лежу в высокой траве под засохшим деревом, тем самым, под которым заснул в последний раз. Мне слышны близкие и далекие голоса. В полумраке носятся какие-то шепоты и шорохи. С одной стороны слышу смех, с другой — крики. Музыка доносится с того места, где говор самый громкий. И вновь раздается пение, которое и пробудило меня от сна.
Деревья отбрасывают на землю резкие и длинные, необычайно глубокие тени. В границах этих теней царит абсолютный мрак. Настроение этой жаркой ночи не имеет себе равных. В общей картине доминируют две основные градации: подкрашенное лиловым отсветом блестящее серебро и смолистая, непроникновенная чернь. Она интригует меня. Я погружаю руку во тьму и чувствую шершавый овал древесного ствола. И тут же что-то острое ранит мне ладонь. «Это шипы», — размышляю я. В этом заброшенном саду слишком много колючих кустов.
Спать я не могу. Все время до меня доносятся те же самые звуки. Наконец до меня доходит, что все людские голоса сопровождаются далеким, но вездесущим шумом и близким, ядовитым шипением. Я поднимаюсь с травы и принюхиваюсь. Иногда слышу запах дыма, но огня нигде не вижу.
Сад занимает часть поляны на обращенном в сторону моря склоне. Белый дом стоит несколько ниже. Я прохожу мимо ряда пальм, привязанных к шестам, и гляжу вдаль, на черные кроны фруктовых
