есть.
Побледнев от злости на все эти никчёмные разговоры, сэр Хью выдохнул:
— Тьфу!
Это восклицание уж никак не могло смягчить Бенони.
— Так вы считаете, Хартвигсен, что цену надо набавлять и набавлять до бесконечности?
— Я никакой надбавки у вас не просил, — вот как ответил Бенони, раздосадованный высокомерием англичанина. — Нечего этому господину и дальше сидеть у меня и надуваться от спеси. А то приходит к человеку в дом и ведёт себя так, будто ему принадлежит и дом, и сам человек.
Адвокат заметил вполголоса:
— Должны же вы понимать, что это иностранец и знатный господин.
— Пусть так! — громко ответил Бенони. — Но он должен приноравливаться к нашим обычаям. Когда я пришёл в горы и говорил там людям: «Мир вам!» — а они меня не понимали, пришлось и мне говорить вместо того: «День добрый!».
Сэр Хью сидел с таким видом, будто этот разъярённый человек бесконечно ему наскучил. Он понимал, что всему виной рюмка коньяка, от которой он отказался, но ему и в голову не придёт выпить эту рюмку, пусть даже такое упрямство обойдётся ему в несколько тысяч лишних. Он встаёт, застёгивает свою клетчатую куртку и берётся за шапку, к которой приколота муха-наживка. Уже направляясь к двери, он велит посреднику спросить у Бенони, готов ли тот продать свои горы за двадцать тысяч.
Всех присутствующих словно что-то толкнуло, и только два англичанина выглядели как ни в чём не бывало.
Одновременно раздаётся стук в дверь и входит смотритель маяка Шёнинг. Ни с кем не поздоровавшись, он подходит к Бенони и говорит:
— Если не верите, можете взглянуть.
И с этими словами он протягивает Бенони бумагу. Это анализ содержимого гор.
Уж верно смотрителю Шёнингу стоило немалого труда разыскать эту старую бумагу и представить её на всеобщее обозрение. Насколько он должен был умалить свой собственный авторитет, чтобы искать ему опору в авторитете другого! И почему он сам не купил эти горы, когда их можно было получить задаром, практически задаром? А теперь выяснилось, что они и впрямь имеют великую ценность, вот за них уже предлагают тысячи. Раскаивался ли он теперь и потому старался скрыть личный недостаток предприимчивости, изображая мудреца и выставляя напоказ своё презрение к деньгам?
Специалист по горному делу схватил анализ и начал торопливо его изучать, тыча пальцем в отдельные цифры, он показал сэру Хью, что содержание серебра значительно превосходит то, которое он сам обнаружил с помощью своей пробирки. Но, возможно, на анализ посылали отборные пробы, сказать трудно.
Смотритель вмешался в этот английский диалог и без обиняков заявил, что пробы посылал он лично и что он всячески старался выбирать самые обычные куски породы.
Британцы сделали вид, будто не видят и не слышат его. Но их высокомерие разбилось о смотрителя: уж в холодном и откровенном презрении с ним никто бы не мог потягаться.
— Мы не просили этого человека вмешиваться, — велел сообщить сэр Хью.
— И следовательно, — продолжал смотритель, обращаясь к Бенони, — следовательно, вы не должны продавать эти горы меньше чем за миллион.
Эта фантастическая сумма изгнала серьёзность из зала переговоров, даже британцы и те презрительно улыбнулись. Они по-прежнему делали вид, будто этого нелепого смотрителя здесь нет, но поскольку он продолжал мешать, сэр Хью через посредство адвоката потребовал, чтобы непрошеного гостя удалили.
Натурально, смотритель тут же взял себе стул и уселся поудобнее.
— Много-много лет назад я начал ходить в эти горы и рассматривать их. Но мне они были ни к чему.
Сэр Хью, который уже натягивал перчатки, вдруг не вытерпел и завопил:
— It is я нашёл эти горы!
После чего обвёл всех яростным взглядом.
— Ну, конечно, конечно, — подтвердил адвокат. Решительно не расслышав этого выкрика, смотритель невозмутимо продолжал:
— Арон из Хопана в этом ничего не смыслил. Я говорил ему уже полпоколения назад: в твоих владениях есть целые поля серебра. А когда мы получили анализ, не осталось никаких сомнений. «Вы не могли бы купить эти горы?» — спросил Арон. «У меня для этого денег нет, да такое богатство мне и ни к чему, ну что мне с ним делать?» — «У вас есть дети», — сказал он. «Есть-то есть, — ответил я, — но обе дочери очень удачно и богато вышли замуж, и одна и другая!» — «Ну так сын!» — сказал он. «Сын скоро умрёт, — ответил я, — он проживёт несколько лет, не больше». Вот так и лежали эти горы до сего дня.
Ах, до чего важно казалось этому жалкому смотрителю именно сейчас проявить своё глубочайшее презрение к богатству, именно сейчас, вот почему он, должно быть, и говорил таким циничным тоном. Хотя, возможно, никто в эту минуту не носил в своей душе такую страшную муку, как он.
Адвокат заговорил профессиональным языком:
— Говоря напрямик, Хартвигсен, вам надлежит ответить на вопрос, готовы ли вы уступить четверть мили каменной породы за двадцать тысяч талеров. Не знаю, сделано ли было такое предложение официально, может, и не было. Я себе представляю это следующим образом: цифра была названа, чтобы услышать, наконец, чёткое требование.
— Двадцать тысяч? — переспросил смотритель. — Сразу видно, как мало сведущи эти господа. Смешно слышать! А главное: четверть мили каменной породы, как вы изволили выразиться. Уж конечно, ни четверти мили со свинцовым блеском и серебром, даже ни полчетверти! Господа не соображают, что говорят. Про залежи серебра на многие сотни миллионов они даже и не поминают! Между тем мы имеем дело с обширными, более двух процентов, залежами серебра, которые нельзя уступить меньше чем за миллион.
— Может быть, — медленно заговорил Бенони, обращаясь к адвокату, — может быть, я и продал бы, если, конечно... если мы сойдёмся.
Как здорово умел Бенони помалкивать, сидя на своём стуле, и одновременно унимать холодок озноба, пробегающий у него по спине. Он не слушал разглагольствования смотрителя о миллионе, но другие круглые суммы — в пять тысяч, десять, двадцать — сместили все представления о деньгах в его голове. Он поднялся ещё на одну ступеньку этой прогрессии и застыл возле сорока тысяч. Сорок тысяч — это уже было чистое безумие, но когда стряпчий спросил его, на какой сумме они могли бы сойтись, Бенони и назвал сорок тысяч, просто потому, что такая сумма застряла у него на губах.
— Вот за сорок тысяч талеров мы, может, и сговорились бы.
И снова разом вздрогнули все, кто ни был в комнате, лишь оба англичанина обменялись несколькими торопливыми вопросами и ответами. Сколько? — восемь, почти девять тысяч фунтов.
Смотритель встал со стула.
— Вы с ума сошли! — пронзительно выкрикнул он.
И дело пошло на серьёз.
— Помолчите, сядьте, пожалуйста.
Целую минуту смотритель молча глядел на Бенони вытаращенными глазами и несколько раз сглотнул комок.
— Сорок тысяч! Да вам любой человек столько заплатит, хоть бы и ваш купец в Бергене! Господь меня упаси от вас!
— Пишите! — прозвучал на всю комнату голос сэра Хью. Его вконец вымотали эти бесконечные разговоры, и он чуть не лопался от негодования.
Когда стряпчий сел, чтобы писать, помощник ленсмана, полный законов и параграфов, переместился поближе к нему и начал читать слово за словом, верный своему призванию.
— Какой бред! — вскрикнул смотритель Шёнинг, когда всё было потеряно. — Какое скотство! — Он нахлобучил свою шапку и метнулся к дверям, не сказав «до свидания».
Лишь изредка звучал какой-нибудь вопрос и вслед за ним — ответ. Купчую составляли на имя сына
