Повседневная жизнь России в заседаниях мирового суда и ревтрибунала. 1860-1920-е годы

ХАРТОВ. Сию минуту. Надо вам сказать, что меня родители поместили для образования в провинциальный кадетский корпус. В нем я отличался не прилежанием, потому что всегда был отъявленным лентяем, а чрезмерной силою, которою был наделен от рождения; от нежного, так сказать, возраста. Поверите ли, выдавить плечом запертую дверь или выбить каблуком плиту из пола, или, наконец, сгибать в дугу полосы железных кроватей в дортуарах, для меня, еще ребенка, было пустым делом. Начальство знало, косилось на меня, а никогда не умело изловить. Кое-как, по просьбам и слезам матушки, меня перетащили в следующий класс. Тут уж я окончательно опротивел начальству, потому что лень моя росла наравне с силою, которая каждодневно, можно сказать, наносила ущерб казенному корпусному имуществу. Раз даже мне удалось выиграть пари в корпусе — шесть французских хлебов, которыми нас угощали со сбитнем. Я вырвал из земли вон с корнем растущее в саду дерево. А дерево было немаленькое, повыше этой комнаты. Тогда же товарищи назвали меня Ильею Муромцем, потому что при крещении мне дано было имя Ильи…

СУДЬЯ. Все это, может быть, вполне справедливо. Судя по наружному виду, вы и теперь должны обладать замечательной силою. Но что же тут общего между вашей силою и словами господина Пискарева, которые вы признаете обидными для себя?

ХАРТОВ. А вот что, господин судья. Понятно, что моя лень и произведенный мною ущерб корпусному имуществу окончательно взбесили директора, и он приказал во что бы то ни стало найти повод к удалению меня из корпуса. Случай представился скоро. Подошли переходные экзамены; товарищи зубрят, а я более упражняюсь в ломке скамеек, табуреток и им подобных предметов. Пришел экзамен географии. Меня вызвали, спрашивают: «Какие замечательные реки в Европе?» Я, конечно, молчу. «А какие высочайшие горы в Америке?» Я опять ни гугу. Наконец, учитель спрашивает меня: «Как называется столица Австрии?» Молчу. «Англии?» Молчу. «Во Франции, наконец?» — спрашивает учитель с сердцем. А подлец Семячкин, товарищ мой, и подскажи мне: Тулуза. Я и отворотил: Тулуза. Понятно, что учитель, весь класс наш, да и посторонние громко расхохотались. Я покраснел и в душе пообещал отдуть Семячкина после экзамена. Вдруг слышу голос директора, обращенный ко мне: «Так не угодно ли вам отправиться в Тулузу?» Затем он приказал посадить меня, но не в карцер, а в подвал, где на зиму хранятся картофель и коренья, и потому в подвале была железная дверь. Меня повели. Дорогою я обругал дежурного офицера свиньею, и меня в тот же день выгнали из корпуса, и я, к моему огорчению, не мог отвалять виновника моего несчастья Семячкина. Затем я поступил в полк, блистательно выдержал экзамен и был произведен в офицеры. Вот и все, что я мог передать, чтобы доказать, насколько огорчительны для меня слова: отправиться в Тулузу…

ПИСКАРЕВ. Но я смею обратить внимание суда, что я, во-первых, до сего времени не знал про неудачу корпусного экзамена господина Хартова, и что, во-вторых, словами «отправиться в ту лузу» я указывал на лузу бильярда, а не на французский город Тулузу.

ХАРТОВ. Тем не менее я был очень взволнован этими словами, что очень естественно, потому что они напомнили мне мою буйную молодость. (Пискареву.) Согласитесь, что вы больно кольнули меня, Афанасий Иванович?

ПИСКАРЕВ. Все же менее, чем вы меня, упав на меня, Илья Петрович. Я готов прекратить настоящее дело и взять назад обвинение, если вы позволите мне напечатать ваш рассказ про экзамен и Тулузу.

ХАРТОВ. Сколько угодно пишите, печатайте в русских, иностранных, каких угодно газетах. Только — чур! — не называть меня.

ПИСКАРЕВ. Само собой разумеется. (Судье.) Господин судья! Я прекращаю дело. Потрудитесь записать.

Судья пишет и потом предлагает сторонам подписать примирительный протокол. Они подписывают. Свидетели по приглашению судьи являются в камеру и, за примирением сторон, освобождаются от дачи показаний.

СЕКРЕТАРЬ (Хартову). Господин Хартов! Вы оштрафованы тремя рублями. Потрудитесь подписать протокол и внести деньги господину мировому судье.

ХАРТОВ (громко секретарю). Сейчас! (Тихо судье.) Господин судья, я уверен, что вы сложите штраф с меня. Я — человек незажиточный, живу трудами рук, так сказать. Для меня три рубля — деньги значительные.

СУДЬЯ. Господин Хартов! Здесь гласный суд, и тайны в открытом заседании не допускаются. Заявите громко, чтобы публика слышала, что вам от меня угодно.

ХАРТОВ. С меня требуют три рубля штрафа, который вы изволили наложить на меня.

СУДЬЯ. Я знаю, и вам следует заплатить эти деньги. Еще более потому, что вы ворочаете тысячами, как было заявлено вами здесь.

ХАРТОВ. Совершенная правда, господин судья. Я от своих слов не отказываюсь. Но теперь я… не при деньгах. Уверяю вас.

ПИСКАРЕВ (подходит к столу). Господин судья! Позвольте мне внести три рубля. (Отдает деньги.) Илья Петрович! Вы разрешаете?

СУДЬЯ (принимая деньги). Прекрасно. (Секретарю.) Изготовьте квитанцию на три рубля.

ХАРТОВ (Пискареву). Афанасий Иванович! Великодушный врач! Вы меня всенародно зарезали. Идем к Мухардину, я вам еще десять очков вперед накину.

Квитанция, подписанная судьею, вручается Хартову. Он с Пискаревым уходит.

С гробом — вскачь

Санкт-Петербург 1884 года. Судья вызывает прапорщика Погонялова и гробового мастера Шурупова. К столу подходит среднего роста, белокурый, с проседью, длинными усами и багровым носом господин в очень изношенном платье. Другой подошедший — с румяными щеками, окладистой бородой, в длиннополом сюртуке купеческого покроя.

СУДЬЯ (обращаясь к господину с длинными усами). Прапорщик Погонялов, вы принесли жалобу на гробового мастера Шурупова в том, что он взялся сделать гроб для вашей родственницы…

ПОГОНЯЛОВ (перебивает судью и, приняв горделивую осанку, говорит глухим басом). Точно так, господин судья. Кузина моя по матери, бездетная вдова Матрена Фроловна Пшеновская умерла от чахотки. На меня легла обязанность отдать, как говорится, последний христианский долг. Я заказал гроб, дроги на паре… Одним словом, все траурные принадлежности, подобающие дворянскому роду, вот этому мастеру. (Показывает на Шурупова) А он, подлец…

СУДЬЯ (перебивает). Позвольте, будьте осторожнее в выборе выражений на суде. Закон возбраняет…

ПОГОНЯЛОВ (в свою очередь, перебивает судью). Нет уж, позвольте, господин судья. По-моему, кто подлец, тот подлец, а подлец тот, кто…

СУДЬЯ (снова перебивает Погонялова). Прапорщик Погонялов! Я вас предупреждаю: одно неприличное выражение, и я буду в необходимости действовать по закону, то есть штрафовать вас.

ПОГОНЯЛОВ. Слушаю. Я буду осторожнее. Мы, военщина, — люди решительные, рубим с плеча; гражданского крючкотворства не знаем. Одно скажу: подлым человеком называют того, кто…

СУДЬЯ (еще раз перебивая Погонялова, строго смотрит на него). Господин Погонялов! Вы не понимаете или не хотите понять меня!

ШУРУПОВ. Ничего, господин судья. Пусть себе ругается — дворянское сердце срывается. Ведь брань на вороту не виснет, говорит пословица.

СУДЬЯ. Поймите, Шурупов, брань на суде не допускается. Позволь браниться, так от брани и до драки дойдут.

ШУРУПОВ. Ведомо, ваше благородие.