России, вступившей в новую смутную пору.
Начало новой эпохи
Отец Иоанн вошел в Москву через Калужскую Заставу. В последний раз он посетил Первопрестольную четыре года назад, еще при живой матушке-супружнице, когда ничто не предвещало кровавой бойни с германцем. Батюшка обивал пороги консистории, выпрашивая иконописца и денег подновить обветшалый иконостас. Москва тогда утомила его: суета, грязь, бестолковые разговоры о падении нравов, деспотии епископов, умножении ересей. Но отрада — московские православные святыни укрепляли душу религиозным умилением, верой, что, как ни гнети дерево, оно все вверх растет.
Когда пробил час великих испытаний и Россия вступила в беспримерную по числу жертв войну, когда после каждой литургии совершались молебны о даровании победы русскому оружию, когда в село стали возвращаться увечные и больные, — отца Иоанна неудержимо вновь потянуло в Москву. Он мечтал поклониться кремлевским соборам, увидеть чистый свет, исходящий одг чудотворной Казанской иконы Пресвятой Богородицы, отстоять службу в любимой с детских лет церкви Неопалимой Купины в Зубове. Но матушка Анна тяжело болела, да и в церкви его некем было заменить.
— Вот когда удосужился, прости, Господи, — горестно вздохнул отец Иоанн, крестясь на маковки Донского монастыря.
Ныне батюшку мучил страшный вопрос: а крепка ли его вера? Ни полвека назад, когда учился в духовной семинарии, ни в какой из дней долгой пастырской службы этого вопроса не существовало. Первый удар был нанесен восемь месяцев назад, когда в Страстную пятницу государь император — Божий помазанник! — добровольно отрекся от престола за себя и за сына. Отец Иоанн был смущен: можно ли поминать за службой отрекшегося? Не подложный ли, как уверяли крестьяне, напечатали в газетах манифест? Отец дьякон посоветовал, по примеру соседнего села, возглашать «многие ле́та благоверному Временному правительству».
— Не греши, отец дьякон, — не согласился батюшка. — Эдак, Сатана придет к власти — и ему «многие ле́та»?
— Народное правительство воцарилось, сказывают. В городах повсеместное ликование.
— А мы все же повременим.
И продолжал поминать государя императора, как поминали самодержцев и век, и два назад.
Тогда, в марте 1917-го, отец Иоанн впервые испугался, что лишился благочестия. Его не отпускала мысль, что, если так легко государь оставил данный ему Богом престол, не воссядет ли на российский трон Антихрист?..
Летом-то все и началось. Однажды после молебна крестьяне не разошлись по работам, а устроили сход, злобно кричали о земле, поминая соседнее село. Наконец гуртом повалили к помещику, выгнали его со двора, а все добро — не только скот и зерно, но и книги, стулья, окна, двери — растащили по своим домам. Одинокие старухи серчали, что по слабосилию не могут тоже пограбить. И началось: вырубали казенный лес, дрались с соседями из-за спорных земель.
А потом повалили дезертиры. Шли они назад в родной дом, как каторжники: в рванье, грязные, без денег и даже без краюхи хлеба. Принимали беглых с фронта в семьях с опаской — помнили, как лихо за такие дела раньше наказывали. Никто не был рад «победителям».
— Что, воин, — поддевали старики, — видать, здорово тебе всыпал немец, что ты без порток домой завалился?
— Не скажи, сват, он еще герой — дырявые сапоги не растерял дорогой.
— Так это ж не свои: уворовал, когда драпал. А может, немец наградил, когда наш герой задом к нему оборотился.
— Нет, немец за службу шапку бы хорошую дал. А сапоги палачу полагаются.
Но шли дни, дезертиров прибавилось до дюжины, и они осмелели, стали навроде урядника в селе. Верховодил «победителями» Яшка-бобыль, мобилизованный полгода назад, когда отец Иоанн прогнал его за нерадивость и пьянство из псаломщиков. Теперь Яшка ходил гордо, в пиджаке поверх черной рубахи, с красной тряпкой в петлице, и повсюду — в своей курной избенке, куда по вечерам набивалась молодежь, в трактире, где толковали степенные мужики, на лавочке промеж баб — повсюду поучал односельчан.
— Господа граждане и товарищи! — звенел его молодой голос. — Работать теперь будем самую малость, зато всего будет вдоволь!
Крестьяне не верили: с чего это вдруг разбогатеем?
— Эксплуататоров не будет, — пояснял Яшка, — все, что сработал, твое!
Мудреных слов не понимали.
— Вилы берите — и в бок! И вся недолга!
Удивлялись: на кого же поднимать вилы?
— На всю власть: на царей, помещиков и попов. Да здравствует Учредительное собрание!
Мало, кто серьезно воспринимал слова Яшки-бобыля. Но слушали — повсюду творилось неладное, и хотелось знать: надолго ли? Странным казалось многое. Чужого добра пограбили да сожгли — не счесть, а волость молчит, стражников не присылает. Царя, сказывают, в тюрьму упекли вместе с детишками. Видать, власть-то старая проворовалась, а то и вовсе германцу продалась, а новая еще не вошла в силу… Но детишки-то тут при чем?
Яшка, уверившись в себе, как «в трудящемся, скинувшем оковы царизма», решил, что настала пора строить на селе
После воскресной литургии
— Граждане и товарищи! У нас на фронте уже давно ликование, нет ни одного приверженца рухнувшего кровавого самодержавия. Мы не чаяли добраться до родных мест и увидеть здесь победу угнетенного народа над мировым капиталом. И что же? Вы, как и прежде, послушно терпите, как ваш насквозь буржуазный поп поет молебны бывшему царю Николашке. Пока мы гнили в окопах, надеясь, что у вас со старой властью навсегда покончено, здесь каждый день распевались капиталистические псалмы в защиту жадного кровопийцы народа. Пока мы проливали свою солдатскую кровушку в бессмысленной войне, вы здесь решили восстановить власть князей и баронов. Не выйдет! Граждане и товарищи! Сбросим груз с нашей трудовой шеи, освободимся от матерого церковника! Мы в батальоне, только когда взяли офицеров на штыки, почувствовали воздух свободы. Не попы дадут вам землю, а мы — враги капиталистов и помещиков…
Яшка пребывал в пьянящем восторге от красоты и цветистости своей речи. Возбудившись сверх всякой меры, он готов был тотчас собственными руками передушить всех «акул самодержавия». Никогда еще ему не было так хорошо. Он сжал ложе винтовки стоявшего рядом с ним
— Эх, как мне хочется сейчас убрать навсегда вашего попа… Но здесь не фронт, и много чести пачкать об него руки… Слово предоставляется товарищу Кубарю!
Ораторское место на паперти занял чахоточный полутруп некрестьянского сословия, притащившийся накануне с Яшкой из волости. Всех удивил голос доходяги — звонкий, страстный, решительный.
— Зачем, товарищи, кровавые слуги капитализма забивают вам головы сказками о небесном рае?.. Чтобы вы работали на них в земном аду! Не верьте попам! Все в мире — материя, все гибнет. Помрет человек или скотина — в чернозем превратятся…
— Это ты врешь, — перебили пришлого. — Сгниет плоть, а душа — она бестелесна.
— Ты здесь, дед Артем, контрреволюцию не разводи! — взбеленился Яшка. — Может, ты еще
