велено. Вот это меня и спасло, потому что стрелы дикарей не могли пробить мой жилет. И дикари таращились на меня в изумлении: что это значит? Почему его не поражают стрелы? Но тут пробил мой час. Я окликнул их вождя, я прямо на него указал, потом я достал Евангелие и всякое такое. Во мне торчало восемь стрел. Я их все выдернул и бросил на землю. Смерть, где жало твоё, ад, где твоя победа, твоя жалкая победа над человеком, подобным мне?! — воскликнул я. Тут уж и сам вождь, и все остальные поняли, что я послан небом, и пожелали окреститься.
— Ладно, Август, помолчи, — сказала Поулине. — Так что ты хотела? — спросила она одну из женщин и занялась торговлей.
— Я бы посмотрела ситец, — сказала женщина.
— И так я крестил их подряд три дня и три ночи, — снова завёл свою речь Август, но тут и другие женщины вспомнили, что им тоже надо сделать покупки, а потом идти домой. Август же сообразил, что ничего не выиграл своим рассказом, скорее уж проиграл. Просто удивительно, какими бывают люди. Они пялились ему вслед, когда он выходил из лавки, словно он был какой-то освистанный артист. А во всём виновата Поулине.
Но, выйдя из лавки, Август встретил Рагну, она, как всегда, очень мило кивнула ему, и это было приятно. Рагна славилась своим умением нравиться мужчинам, она сама остановилась, давая ему возможность поболтать с ней, если, конечно, он захочет. Август, у которого быстро менялось настроение и который был всегда в добром расположении, подошёл поближе, взял её под руку, ущипнул и был награждён улыбкой, отчего сам тоже покраснел и вообще разгорячился.
— Ну, чего тебе надо? — смеясь, спросила она.
— Ты прямо чертовски хороша. Слишком хороша для Теодора.
— Нечего меня щипать средь бела дня, — ответила Рагна. — Ты где пропадал? Я слышала, тебя искали по всему Поллену.
— Всё дела, дела, — ответил он. — И дочка у тебя красавица, та, что в услужении у доктора. Хороша — не придерёшься. Ты её вроде не от Теодора заимела?
— Вроде нет. А ты разве её видел?
— Нет, не видел. Но коли на то пошло, ты и сама ничуть не хуже.
— Не подмазывайся, — сказала она и повлекла его за собой. — Значит, ты лечился у доктора?
— Не лечился, а просто показался. Ничего такого у меня нет, но мы, моряки, проходим проверку раз в квартал. Да, Рагна, просто слов нет, до чего ты красивая, я, можно сказать, днём и ночью наблюдаю за тобой в бинокль, так что от меня ты не скроешься.
Рагна, хотя дорогу ей, между прочим, никто не преграждал, ответила:
— Дай мне пройти, тебе говорят. Не желаю я больше слушать всякую болтовню.
Август:
— А могу я увести твою дочь от доктора?
Рагна, с жаром:
— Боже избави!
— Да, ты права, тем более что я предпочёл бы тебя. — Вот так он калякал с ней: он-де с ранней молодости бродил по свету, а теперь вошёл в гавань, хочет остепениться, он, собственно, за тем и вернулся, потому как намерен жениться, обзавестись семьёй...
Рагна, с улыбкой:
— Ну, для этого ты слишком стар, да и волос у тебя на голове осталось маловато.
IV
Была такая черта во всех рассказах Августа — от них веяло безбожием, Поулине же терпеть не могла, когда глумились над священными темами. Она испытывала глубокое благоговение перед тем, что ей преподали в детстве, перед религией и церковью, в доме у них можно было встретить религиозные трактаты Линдерота и Хоффахера, которые она читала по воскресеньям. Её родители были исполнены бесконечной доброты и наделены живым умом; в молодости, будучи ещё не чуждыми житейских слабостей и удальства, они при крещении нарекли своего первенца Эдеварт, он у них был старший, зато все остальные дети получали библейские имена — Осия, Йоаким, а одно дитя, которое умерло сразу после рождения, звалось Закхеем. Ничего особенного для здешних мест в этом не было, почти во всей северной части страны жили люди, носившие такие, порой весьма диковинные, библейские имена.
Поулине без устали размышляла над тем, что могло приключиться с её старшим братом и почему у него всё идёт наперекосяк, уж не потому ли, что он получил такое не божеское имя? Ну на что это похоже — уехать в Америку, а потом вообще исчезнуть? Август чего-то такое толковал, что Эдеварт в этом году вернётся домой, что он заделался в Мичигане большим человеком и что сам Август отправил ему телеграмму, но всё это ровным счётом ничего не значило, Август всегда врал, и вообще он раб греха.
Как ни странно, но Август не оставлял свою затею с почтой. Из почтовой конторы в Будё пришло известие, что они готовы содействовать. И стало быть, вся затея может закончиться благополучно. А Поулине сам Бог велел лично открыть почту.
Поулине сам Бог велел и поболее того: её лавка сделалась почтовым центром, народ приходил сюда, чтобы обсудить всякие дела, а сама она так навострилась, что стала разбираться теперь во всём. Торговлю она вела превосходно, и после весьма убогого начала дела у неё шли всё лучше и лучше. Случалось, что легкомысленные люди тоже заводили лавки в других местах, желая потягаться с ней, но всё это плохо кончалось, она всех превосходила опытом и состоянием, а потому и доводила конкурентов до разорения.
Из чего не следует, что Поулине жилось так уж хорошо. У неё был приличный доход, она могла позволить себе полакомиться ломтем пирога с изюмом, никто и не спорит. Но вообще-то она целый Божий день стояла за прилавком, старела, а замуж всё не выходила и собственным домом не обзавелась. Так что ж тут такого приятного и интересного?
Нет и нет, завидовать Поулине у людей причин не было. Она не являла собой воплощение милой привлекательности, не была красивой бездельницей. Она только и знала, что хлопотать, решительная, преданная порядку, она трудилась с утра до вечера — одним словом, вела торговлю. Стояла за прилавком и с дурацким проворством продавала свой товар, заворачивая его в красивые пакеты, а её пальцы выучились лихо обвязывать их бечёвкой. Словом, она умела работать. Однако нельзя сказать, чтобы за ней приударяли мужчины. Близких подруг у неё тоже не водилось, она даже к детям не проявляла особого расположения, когда те приходили к ней в лавку, чтобы купить какую-нибудь ерунду за пять эре. И всё же, как ни странно, она питала самые тёплые чувства к своему старшему брату и всё не могла забыть, каким он был добрым во времена её детства.
Поулине понимала, что ведёт себя по-дурацки, изображая из себя знатную даму. Она даже по будням носила белый воротничок и кольцо с жемчугом, но всё это было непросто, да и вообще стремление выглядеть дамой в Поллене, причём выглядеть лучше других, ни с кем не заводить близких отношений, никогда не ходить на Святки танцевать у Каролуса и считать всё это ниже своего достоинства, крайне утомляло. И даже когда у неё в лавке кому-нибудь случалось пошутить, она не позволяла себе посмеяться; если шутка была слишком вольная, она не могла показать, что поняла, о чём речь, пусть даже другие хохотали во весь голос. Парни не всегда держали себя в рамках приличия, но, когда подтрунивали над ней, она вообще пропускала это мимо ушей, только губы поджимала. «Вы чего желаете?» — могла она спросить, чтобы осадить остряка. Вообще, ни один полленский парень не был для неё достаточно хорош, куда им до неё, она умела считать и писать и продавать разные товары, а они только и могли, что ловить рыбу да жевать табак.
С другой стороны, было очень грустно сидеть в одиночестве в своей лавке. Но ведь не могла же она, подобно другим полленским женщинам, подобрав юбки, зимой пробираться по глубокому снегу к церкви, нет, ей надлежало ехать туда на Йоакимовых санках с мешком сена вместо сиденья. Короче, существование Поулине нельзя было назвать весёлым, надо полагать, что свои лучшие часы она проживала, когда в лавке у неё толпился народ, делавший покупки за наличные. Но так ли уж это радовало её сердце? Причём жизнь
