приятно и малость поболеть. Август знал это по своей жизни за границей. Прекрасные дни, всё на высоком уровне, а через стенку, в соседней палате, может, лежит миллионер...
И всё же Август никак не мог выздороветь, аппетита у него почти не было, с едой вообще дело обстояло из рук вон плохо. Впрочем, он всю свою жизнь был нетребователен к пище, за исключением разве что тех случаев, когда в молодости приезжал на побывку и желал пустить всем пыль в глаза. Тогда и самое дорогое было для него недостаточно дорого. А сейчас он тосковал по еде, привычной с детских лет: молоку, варёной картошке. «Сбегай к Поулине, Эдеварт, и попроси у неё...» Проходило бесконечно много времени, пока он получал то, что просил, на самом же деле — от силы полчаса, но до чего ж длинные были эти полчаса. Сгоняй туда, Эдеварт, спроси, скоро ли, не могу же я так долго ждать, кто знает, сколько мне ещё осталось жить.
Но тут заявлялась Поулине с подносом.
Август хмурил брови, лично он вовсе не желал, чтобы Поулине приходила, он стыдился её и спешно отворачивал к стене своё измождённое лицо.
— Ну, как ты себя чувствуешь? — спрашивала она.
— Лучше, — коротко отвечал он. — Неужели Эдеварт не мог принести сам?
— А мне всё равно надо было идти. Тут для тебя пришло письмо.
— Наверно, это из-за границы. Деловое. Положи его вот сюда.
— Как ты спал сегодня?
Ответа нет. Больше Август разговаривать не желал, и она уходила восвояси.
После еды и короткой дремоты он снова становился словоохотлив.
— А уж одежду и башмаки я брал без счёта... Они прямо так и просились мне в руки... В городах их вывешивают перед магазином, я подходил, крутил, вертел, глядел на цену. Ты, поди, ни разу не прихватывал какую-нибудь одежку прямо с улицы?
Эдеварт долго думал, потом сказал:
— Что-то не припомню.
— Вот то-то и оно. Это вообще не по твоей части. Я ведь уже говорил тебе, что я великий грешник, куда хуже, чем ты. Возьми-ка мою куртку, вон она висит. Она почти не ношенная.
— Зачем это я возьму твою куртку?
— А на кой она мне, если я всё равно умру? Бери, бери, она ничего мне не стоила.
— Ты и её прихватил с улицы?
— Уж и не помню. Но ведь не могу же я отнести её назад. Дай мне лучше капель. Я нутром чувствую, что пора.
Он съел немного картошки и выпил молока. Потом спросил:
— Что это такое, Эдеварт? Никак я опять начинаю бредить?
— Ты? Почему? Откуда ты взял?
— Сдаётся, будто я слышу пение.
— Верно, — отвечал Эдеварт, — это женщины поют.
— На улице, что ли?
— Да, у ручья.
— Господи, а я-то испугался! Я думал, они отпевают покойника! Ах, выздороветь бы мне, я б тогда спел вместе с ними. Ты ещё помнишь, как я пел про девушку из Барселоны? Рыдали все! А что они поют, женщины-то?
— Псалмы.
— У ручья поют псалмы? — переспросил Август. — Они что, спятили?
— Не знаю, они говорят, что прозрели.
Август погрузился в раздумья. Потом спросил:
— Прозрели? Это как прозрели? В смысле молиться и петь псалмы?
— Да.
— Как хочешь, Эдеварт, а мне уже пора принимать капли.
— Через час, — кротко и терпеливо ответил Эдеварт.
— Прозрели... прозрели... Нет, толку от этого не будет. Прозревшим человек должен быть всю свою жизнь, прозрению нет конца, ты не можешь даже чихнуть, не совершив греха, а потому тебе надлежит жить и раскаиваться и оставаться прозревшим всю свою жизнь.
— Да-да, — отвечает Эдеварт без всякого интереса.
— Ну хорошо, допустим, они прозрели. А кто именно прозрел?
— Да все разом. А Рагна — та пуще всех.
— Это Теодорова Рагна? — спрашивает Август и снова погружается в раздумья. — Да, я великий грешник, — повторяет он. — А ты знаешь, чему я радуюсь, пока лежу здесь? Я радуюсь, что, раз уж мне суждено умереть, я всё-таки успел посадить ёлочки вдоль дороги в церковь. Как ты думаешь, ведь это зачтётся как доброе дело в глазах Божьих?
— Да.
— Скажу тебе честно, я был преисполнен одним лишь тщеславием, а теперь я хочу отвратить свой лик от этого мира, от его суеты. Можешь взять, например, мою трость, вон она стоит, у стены.
Эдеварт мотает головой.
— По воскресеньям, когда ты принарядишься и пойдёшь к соседям поухаживать за девушками, тебе пригодятся и трость, и моя пенковая трубка.
— Нет, нет, спасибо, не надо.
Чего ради Август решил раздать всё своё имущество? Может, чтобы не оставаться наедине с плодами своих воровских проделок? Может, ему станет легче, если близкий друг возьмёт на себя часть его грехов? Августа раздосадовал отказ Эдеварта, и он попытался соблазнить друга чемоданом:
— Ты только и знаешь, что говорить «нет»! Уж не думаешь ли ты, что я украл эту трость? Да хоть бы и так, зато чемодан я купил и заплатил за него свои кровные!
— Да-да, конечно!
— Ты ведь не смыкал надо мной глаз, ты ходил за мной всё время, был для меня поддержкой и утешением, всё это чистая правда! И я настаиваю, чтоб ты взял чемодан!
— Но он и тебе самому может понадобиться, — говорит Эдеварт подбадривающим тоном. — Вот увидишь...
— Ты и впрямь так думаешь? — спрашивает Август и на какое-то время затихает. Он выпил очередную ложку воды, оживился, лёг на другой бок, он занят какой-то новой мыслью и продолжает болтать: — Прозрели... нет, это какое-то кривлянье, прости, Господи. Я вот тут лежу и представляю себе, что всё это можно сделать куда быстрей. Как по-твоему, что делают в таких случаях католики? Да ничего они не делают, а считаются прозревшими всю свою жизнь. Если они согрешат, священник даст им отпущение, и тогда получается, что они как бы вовсе и не согрешили.
Эдеварт хмыкнул в ответ.
— А католики, если хочешь знать, тоже люди, между нами и католиками нет никакой разницы. Однажды, когда мы стояли в Белфасте под разгрузкой, с такелажа сорвался железный блок и зашиб одного вот такого католика. Мы все думали, что ему конец, и доктора привели, и капли дали, и пластырь, и всё, что полагается в таком случае. Прошла ночь. «Позовите священника», — сказал он, а вид у него был такой, будто вот-вот испустит дух. И вот представь себе, пришёл священник, само собой католический, и, после того как они провели наедине целый час, свершилось чудо, больному полегчало, он стал спокойный и вроде как довольный тем, что умирает, и всё такое прочее. Он, значит, пока лежал, исповедался во всех грехах, которые натворил за свою жизнь, а священник взял все его грехи на себя и даровал ему прощение от имени самого Господа. Вот какой властью наделён католический священник. А возьми наших священников! Какой такой властью они наделены? Лично я их не уважаю. Так чего ради бегать всю жизнь и чтоб потом на нас снизошло прозрение? Когда тут для этого прозрения понадобился всего час.
— А человек этот выздоровел? — спросил Эдеварт.
— Какое там! Умер, конечно, этот блок его совсем размозжил. Но он был бодр духом, потому что освободился от грехов и ждал для себя вечного блаженства. Просто диву даёшься, когда видишь, какой силой наделены католические священники! Говорят, у нас за Сеньей живут какие-то католики. Ты ничего об
