казалось, потонет в непролазной грязи: уже в самом начале марта — «под завязку». Только танки по высоткам и хребтинам кое-как пробирались вперед, все остальные колесные машины, транспортеры, артиллерия, минометы, даже мотоциклы — все увязло. Один экипаж умудрился утопить свою тридцатьчетверку в грязи по самую башню… За танками кое-как пробирались солдаты, они несли на себе все, что могли унести. Обувь всасывала жижу, чавкала, пищала — грязь, густая грязь снимала с солдат сапоги и рвала офицерские хромовые, даже яловые и кирзовые не выдерживали — расползались. Полы шинелей позатыкали высоко за пояс, самые ушлые добывали в поле лошадей и вели их, навьюченных, — подталкивали в крупы, руками помогали перешагивать передним и задним лошадиным ногам — каждой в отдельности… И все это непрерывно… А потом падали куда-нибудь, где была крыша и не грязь… Враг метался, огрызался непрерывно и так же увязал в жестокой грязи, но одни — в своей, родной и теплой, а другие — в чужой, вражьей и холодной. Казалось, что не увязнуть можно, только не останавливаясь, как на болоте, только непрестанно переступая и продвигаясь вперед. Было слышно только: «Давай-давай!.. Двигай!!» Все остальное — сплошной мат и засасывающее чавканье.
Разведка мотострелковой бригады, передовые танки и, конечно, саперы ворвались в город Каменец- Подольск с северо-запада, через старинный Турецкий мост, через единственный лаз, откуда враг мог бы выскочить на запад, если бы ему повезло. Но его заперли, захлопнули на этой скале, со всех сторон окруженной водами реки Сбруч, и взяли в плен всех, кто умудрился остаться в живых. Да еще переполненный ранеными немецкий госпиталь.
Москва салютовала в честь освобождения города в те самые часы, когда мощная отступающая Проскуровская группировка врага, сама окруженная и рвущаяся на запад, окружила плотным кольцом город и захлопнула остатки победоносного танкового корпуса без боеприпасов и горючего… Показалось, намертво… Вот это был Салют!.. Противник контратаковал напропалую — теперь они вырывались из окружения, а наши были в западне. Непролазную грязь за ночь прикрыло слоем довольно глубокого, мокрого снега. Но мороза не было, грязь осталась.
В районе селения Констанцы, еще на подступах к Каменец-Подольску, отступающий противник наткнулся и ударил по штабу минометного полка. Там люди да и командир были крепкие, не очень-то растерялись, но драп есть драп. Пришлось всем срочно убираться в ближний лесок, в руках и на плечах уносили штабные ящики, минометы и остаток мин. Через раскисшее и запорошенное глубоким мокрым снегом поле. Николу Лысикова в самом начале боя ранило в предплечье. Надо было бежать, а он перешагивал-то еле-еле — сразу сдало сердце, на лице появилась испарина — порок сердца дал о себе знать.
Николу наспех припрятали в погребе и строго-настрого, с угрозами сказали хозяйке: «Вернемся через пару часов. Смотри!..» Это все в пересказах — один другому, тот третьему…
«Пара часов» превратилась в двое суток!
Когда дошло до председателя, он не столько сокрушился, сколько впал в прострацию.
— Это же было легкое ранение?.. — бормотал он как бы сам себе, пытаясь усвоить происшедшее. — Для нас он был незаменимый. А для них — новенький. Не успел стать своим… Недоноски!
На фронте привыкают к потерям, если не привыкают, то смиряются. А тут его догнала и свалила трясучка — сам себя держал двумя руками и не мог удержать. Пришел фельдшер, померил температуру — сорок… Так на жалюзи танка его и довезли до Каменец-Подольска, укрытого брезентом, как «выбывшего из строя». Ординарец поил его каким-то настоем трав, который дала ему сердобольная бабуля… «От одной горечи помереть можно», — еле проговорил взводный и впал в забытье.
Вся история в пересказах выглядела так: немцы, как только заняли селение, так сразу и нашли Николу. Выволокли, увидели, что он ранен. Поначалу выручили пехотные погоны и кое-какое знание немецкого языка — как-никак студент второго курса. С танкистом бы так не церемонились… Враги проявили к нему не то что снисхождение, а даже заботливое участие — «ведь сами тоже пехотинцы, да еще в беде»… Николу перебинтовали, приволокли откуда-то полосатый матрац, уложили. Причем сами расположились на полу, а его, вместе с матрацем, водрузили на хозяйскую лежанку; накормили, даже какой-то укол сделали. Трудно было бы поверить в эту сказку… Но все было именно так. Ему полегчало — он уже улыбался, разговаривал с хозяйкой и немцами… Наши минометчики очухались и устыдились, вспомнили, что это они «наступающие войска», это они приказами и салютами обозначены, как несокрушимые победители, — собрались с духом, поднапрягли силенки (да и сидеть в мокрой роще, по колено в талом снегу, тоже не радость, да еще без жратвы!.. Голод не тетка, может кинуть тебя в любую атаку!) и — поперли на захватчика. Селеньице плевое, можно было и обойти, но «воинский долг, приказы, ордена и честь знамени дороже…» Пришлось немцам из домов выкатываться — «Погрелись, хватит!» — Последних мин не пожалели — начали гвоздить… Тут в избу явились двое из спецслужб — везде-то они одинаковые — аккуратно подняли Николу Лысикова (а он ведь был большой и тяжелый), попросили помощи у тех же солдат, которые только что опекали и пестовали его, аккуратно вынесли за огороды, прямо на полосатом матраце; отправили солдат обратно и наспех, двумя выстрелами из пистолета, прикончили Николу… Сами побежали, потому что по всей деревне уже начался отход и через поле от лесочка двигалась цепь наступающих… Доподлинных свидетелей вроде и не было. Это все мозаика рассказов, реплик и пересказов: сухо всхлипывала замордованная хозяйка; кое-что дополнили перепуганные соседи; пленных немцев не оказалось; ну и убитый двумя выстрелами в больное сердце Николай Лысиков. В голову ему не стреляли… Вот и вся фронтовая идиллия. И гуманность.
Воспоминания приходят, воспоминания уходят, версии могут быть более достоверными, менее достоверными, вовсе вывернутыми наизнанку. Неоспоримым остается одно: Николая Лысикова пристрелили на полосатом матраце — такое не придумывают… Пусть в его родной Башкирии хоть на минуту закатится солнце в память о человеке. Хоть на минуту… А еще пусть что-то произойдет в Ереване, на улице Спандаряна, — там жила его однокурсница, его подруга Фели Мадатова — девушка, которую он считал любимой.
VII
Задание «особой важности»
В глубокую аппарель загнали просторный трофейный фургон, там и находился штаб батальона.
— Командир группы просит всего четырех разведчиков, не больше, — произнес Курнешов. — И желательно без рации.
— Всегда крутит, вертит! — резко вмешался замполит Градов.
По батальонным понятиям, он был пожилой майор. Лицо длинное, как говорится, «лошадиное», землистое, и фигура грузная, осевшая. Он был раздражен и никак не мог себя удержать, хоть и старался:
— Задание сверхважное. И тут его выкрутасы не пройдут! Мы несем ответственность…
— При чем здесь ответственность? Ну, просит человек не более четырех разведчиков, — спокойно заметил комбат. — И рация ему действительно не обязательна. На этот раз ему докладывать не придется. И запрашивать — тоже. Или — или…
— Задание сформулировано четко, — скромно уточнил Курнешов. — «Опытные офицеры разведки сами формируют свои группы и самостоятельно выбирают форму поиска». Там им об этом повторено в присутствии командующего фронтом.
— Командующий фронтом — это одно, а ваш этот… совсем другое! — замполит быстро заводился и срывал свое раздражение на Курнешове.
