них, стоящих в строю, так про меня и подумал…»
Немецкий грузовик, до отказа набитый ранеными, подорвался на тяжелой мине. Можете себе представить эту свалку, эту муку в предрассветных, еле различимых сумерках, в непролазной грязи, припорошенной мокрым снегом… Все произошло чуть севернее Каменец-Подольска в последний день марта 1944 года, всего восемь месяцев назад.
Андрюша Родионов попал в лапы к разъяренному врагу в самый неподходящий момент — их и так колошматили со всех сторон, а Андрей был командиром этой трижды проклятой диверсионной группы… На нем были танковые погоны — знак того, что пощады не будет. Все участники группы были уничтожены сразу — они напоролись на крепкую засаду. Никто так и не узнал подробностей боя (а может быть, его и не было). Убитые лежали горсточкой поблизости от уложенных в длинный ряд и приготовленных к погребению немцев… Родионова прижали рогатинами к массивным деревянным воротам. С ним не церемонились, его не допрашивали. Его распинали… Он не ругался, не просил пощады, не взывал к небу, не проклинал… Истошно выкрикивал что-то и затыкался, как будто терял сознание, но глаза все время были раскрыты… А те забивали не гвозди, а какие-то ржавые кованые крюки (где они только их добыли?)… Один забивал полукувалдой, другой деревянной колотушкой и часто промахивался… Его распинали на крепких воротах с растянутыми в стороны руками и ногами… Кажется, так был распят апостол Андрей Первозванный. Потому Андреевский флаг имеет голубой крест по диагонали угла в угол; орден Андрея Первозванного считался самой высокой наградой Российской Империи… Но Андрюша всего этого не знал. Не знали и ошалевшие от войны, от зимы, поражений и безысходности выдирающиеся из окружения немцы. Только представьте себе: неуклюжий грузовик, холодная, насквозь сырая тьмища, кузов, переполненный стонами, торчащими обмотанными конечностями… и все это еще раз взрывается… Только представьте себе…
Это он, Андрей Родионов, по натуре самый добрый и самый незлобивый малый, подорвал на мине автомашину с тяжелоранеными… И вот он, ОДИН, за всех бешеных изуверов и мстителей погибал в муках распятия… Добровольных палачей издали уже звали камарады, торопили, сокрушались их бестолковостью, медлительностью. Завершали, доколачивали как попало, наспех, — Андрюша уже и не вскрикивал, не звал на помощь. Глаза были раскрыты. В глазах стояли кровь и Небо… Немцы уже бежали (догоняли своих), один из них остановился, обернулся и выстрелил в распятого на воротах. Он не промахнулся — это уже была не месть, а это уже было сострадание.
Повторять и повторять, пока не услышат:…Убивает и калечит на войне всех и всякого: кто воюет и кто не воюет, не об этом речь… А воевать — это непрерывно и сознательно подвергать свою жизнь смертельной (обязательно смертельной!) опасности. Не в случайном порыве, не спасая в последний момент свою жизнь или даже чью-нибудь… А непрерывно и долго, повседневно воевать; а также непрерывно и долго, вседневно и всенощно грозить врагу и наносить ему смертельный урон. Иначе это сделает он — твой враг. И еще: обязательно, все двадцать четыре часа в сутки, нести ответственность за жизнь своего товарища, за жизнь твоего подчиненного, который тебе, тебе лично, это достояние вверил… Не было такого на этой войне, не было… «Не в традиции!» Жизнь одного человека не стоила ничего, группа людей не стоила ничего, людские массы не стоили ничего. А все эти лозунги выдумывали и орали до хрипоты те, кто сам не воевал и боялся, что его туда могут сунуть головой по недоразумению или в наказание.
Воевать, а не «присутствовать в прифронтовой полосе» — была участь тех, жизни которых «не представляют особой ценности», а это и был Народ Великой Страны.
«С ОРУЖИЕМ В РУКАХ!..»
…Участник не сражается — он причастен к сражению. Сражается воин… А погибнуть может и тот и другой. Это норма… Один наносит прямой ущерб врагу, другой способствует этому или наблюдает происходящее через бинокль… А погибнуть и наблюдатель может раньше, чем воин. Тут игра случая. Как говаривала ефрейтор Клава: «Подумаешь, делов-то на три копейки». Она не воевала, а погибла…
Взводный сидел на топчане — забился с ногами в угол. Напротив, на втором топчане, — взъерошенный Курнешов смотрел на него, как на утопленника.
— Он вопит: «Сознательный срыв! Умышленная дискредитация!» Он тебе клеит не дисциплинарное, политическое дело, — сообщил он.
— А что он молол при всех… с Германией?!
— Этого разбирать никто не будет. Будут разбирать на составные части тебя… Он требует аннулировать последний наградной лист, присвоение звания и…
— Что, в первый раз, что ли?
— С антисоветчиной — в первый. Он паяет тебе выступление против Приказа Верховного Главнокомандующего! Это трибунал.
В землянку вошел новый ординарец — и тут же выскочил, видимо, сообразил, что не ко времени. Верного Петрулина, как золотоискателя высокой квалификации, срочно отправили домой, на Урал, мыть золото для Родины, в котором Она всегда нуждалась пуще, чем в хлебе.
Раздался стук в дверь.
— Разрешите войти? — показалась голова особенца.
Взводный аж присвистнул от удивления.
— Свистим, братцы, свистим? — откликнулся он сразу.
— Легок на помине, — сориентировался Курнешов. — Садись.
— «Сесть проще простого, вот выбраться оттуда…» — для смершевца это была чрезмерная вольность.
Он аккуратно присел на топчан рядом с Василием и воткнул взгляд в хозяина землянки. Все трое понимающе переглядывались. Взводный скорчил рожу, мол, «вот так вот!»
Уполномоченный попал в хоромину впервые и с интересом рассматривал землянку. Потом сказал:
— У тебя уже один раз было?..
— Было, — ответил хозяин.
— Он ведь и это вспомнит.
— Вспомнит.
— Теперь он не даст тебе выскочить… — сказал особняк и, показалось, как-то очень азартно сказал, словно собирался принять участие в свалке.
Странное дело — взводный все видел и удивлялся: уполномоченный СМЕРШ был от природы, видимо, не плохой малый, во всяком случае старался в батальоне не гадить. Но с годами приобрел профессиональные навыки или привычные вывихи: он одновременно был и охотник, и жертва; он всерьез побаивался офицеров разведки — от них можно было ждать чего угодно, один Романченко чего стоил! А пуще другого он остерегался этого непонятного сборища, которое постоянно собиралось в хоромине («одно название-то чего стоило»). Он все время хотел установить с ними если не дружеские, то хотя бы добрые отношения, а с другой стороны, и он, и они не могли не знать, что уполномоченный этой структуры был обязан неустанно наблюдать за всеми и за каждым в отдельности, ни на час не выпускать их из своего поля зрения. А офицерам это ух как не нравилось. Взводному с его нетерпимостью и амбициями в особенности.
Получается заколдованный круг: «с одной стороны… с другой стороны!..» А тут нужна была информация и помощь самого особенца.
IX
«Было и быльем поросло»
А позади в действительности было вот что: давным-давно, еще в Брянском лесу сорок третьего года, стояла поздняя осень — хвойные скрипели, лиственные пожелтели и облетали… и уже почти не рвались
