коня на мягкий зеленый брусничник и мгновенно уснуть...
Колючая лапа лиственницы, как кошка, неожиданно и больно царапнула Усольцева по щеке, и он, вздрогнув и очнувшись, схватился за поводья. Тайга еще плотнее подступала к тропинке; лиственницы, широко распахнувшие уродливые сучья, царапали Усольцева то с правой, то с левой стороны по щекам, то ударяли по лбу, цепляясь за кепку и стаскивая, ее. Усольцев крепко зажмурил глаза, закрыл лицо рукою, но сучья цеплялись за рукава, за воротник и опрокидывали Усольцева назад, останавливая лошадь. Он упал на шею Чалки, обнял ее, уткнувшись лицом в гриву, и все-таки тайга, как крючьями, ловила его, дергала, до боли колола в бока...
На рассвете на Теплой Седловине лошадь, нетерпеливо всхрапнув, круто повернула в сторону. Не успел Усольцев схватить поводья, как лошадь уже вышла на лужайку, опустилась на одно колено и жадно припала к тихо журчащей воде. Усольцев соскочил, разнуздал Чалку, наклонился и, обжигая руки студеной водой, стал черпать ее пригоршнями и тоже пить. Ручеек этот начинался в одном месте, левее Усольцева, а в двух шагах правее уже исчезал так же неожиданно, как появлялся из расщелин камней.
Там, где исчезал ручеек, почва поднималась, образуя холм; конечно, ручеек не мог взобраться на него. Он проточил этот холм; может быть, по пути ему встретилась мерзлота, он и ее просверлил, как та струйка из глотовского чайника в шахте, просверлившая за несколько секунд насквозь мерзлый комок кремневой крепости...
Его бы в забой, этот ручеек!
Внезапно дрогнув от шальной и смелой мысли, Усольцев нетерпеливым рывком подтянул у Чалки подпруги и бегом повел коня к тропинке. Там он вскочил в седло и, не обращая внимания на сучья и ветви, безжалостно избивавшие его, рысью поехал на перевал.
Через полчаса Усольцев галопом проскакал по Мунге. Бросив на улице Чалку, он поспешно прошел к дому Вильгельма Зюка и нетерпеливо загремел по ставне кулаком.
— Что случилось? — тревожно спросил Зюк из-за двери. — А! — узнал он Усольцева. — Прошу войти мой дом. Я сейчас буду одеваться.
Усольцев, увидев на столе дымящийся от пара чайник, вытащил из кармана кусок мерзлой земли, бросил в тарелку и стал поливать кипятком.
Струйка горячей воды разрезала мерзляк пополам, и он, подплывая в грязной воде, развалился на две части. Зюк опасливо отошел шага на два в сторону. Усольцев схватил с тарелки одну половинку мерзляка и, крикнув: «Смотри!», новой струйкой горячей воды, как фокусник, просверлил в мерзляке сквозную дырку.
Зюк взял кусочек земли с тарелки, понюхал, растер на ладони и, разглядывая у окна, хмуро сказал:
— Обыкновенный порода речниковых эфелей[5]. Пустой. Чем дело?
— Не золото, Зюк, ты мерзлоту смотри: что с ней делается!
— Мерзлоту? Обыкновенный слючай, она растаял, как сахар.
— А что, если... — Усольцев запнулся от возбуждения, — если мерзлоту в шахте так оттаивать? А? В шахте? Из брандспойта... Вот так, — и снова плеснул кипятком на мерзляк.
— Забой? — спросил Зюк, осторожно отбирая у Усольцева чайник. — Гм-м... — промычал он, приглядываясь к Усольцеву. — Оригинально... подземный гидравлик. Фу, пачкал везде!.. Надо технический расчет делайт точно, как аптека. Завтра скажу, какой выгода этой гидравлик.
— Завтра на «Сухой» надо уже работать этой... гидравликой. Нам некогда, — сухо сказал Усольцев: ему не понравилась фальшивая фамильярность Зюка.
— Завтра? Это не можно. Ви спокойно: ведь надо точный расчет, — мягко сказал Зюк.
— Завтра я буду из чайников поливать! Мне их принесут женщины... и дети. А вы тут... — Он не договорил, стукнул дверью и ушел.
Зюк молча посмотрел ему вслед, прошел и закрыл за ним дверь и, возвращаясь, поднял с пола оброненный Усольцевым кусок мерзляка. Зюк долго смотрел на него, затем струйкой воды из чайника высверлил в нем дырку. Потом разрезал кусок пополам, полез в подполье, достал льду, слежавшейся в комки земли и долго поливал их из чайника.
А в это время коммунисты прииска скакали по тайге, выполняя решения партсобрания. Григорий Залетин пришел домой часа в два, не раздеваясь лег в постель и проворочался до свету, не сомкнув глаз. В голову Залетина напорно лезли слова Усольцева, что за обвал прежде всего ответственны коммунисты прииска. «Либо мы наведем порядок, либо мы не коммунисты, — говорил Усольцев. — Урок мы принимаем. На следующем собрании сделаем выводы, а пока надо достать Данилу... Посмотрим, на что мы годны...»
Перед рассветом Залетин поднялся и осторожно, чтобы не разбудить Клавдию, вышел в коридор. Вышел в коридор и Лаврентий Щаплыгин. Он взглянул в наддверное окно, сонно спросил:
— Что в такую рань поднялся?
— Светает уже, — сказал Залетин. — Вы разве не выходите?
— Да ведь рано?
— Кому как, — неопределенно ответил Залетин.
Рядом из дверей высунулся старик-баксочник.
— Что за шум, а драки нет? — весело крикнул он, подхватывая сползавшие розовые с синей полоской подштанники. Вечером его подстригла жена-старуха, поэтому он выглядел еще более ощипанным, чем вчера.
— Спи уж, воин, — усмехаясь, сказал Щаплыгин.
— Как, то. есть? — обиделся старик. — Ты со своим разрезом больно-то не кичись. Эй, бакса, вставай! — весело закричал он в коридор. — Вставай, лодыри!
9
На баксе уже поглядывали на солнышко и с нетерпением ожидали свистка электростанции, запоздавшего в тот день часа на два. Степка Загаинов, спускавший подрытый отвал, то и дело оглядывался в сторону электростанции, чтобы с первым же клубком пара на крыше станции опередить гудок криком: «Шабаш!» Но пар все не выскакивал, и гудка не было.
— Бабы чо-то идут, — сказал Степка старателям.
От электростанции свернула к баксовому отвалу большая группа женщин и пошла прямо к Степке. Впереди шагала Булыжиха, самая рослая на прииске, стриженая и самая сварливая; нередко под горячую руку она изрядно поколачивала замухрышку-мужа.
— А ты вот попяль у меня там глаза-то, — пригрозил Степке злой с утра Егорша Бекешкин.
— Сюда идут, — сказал Степка в свое оправдание. — Булыжиха ими что-то командует.
— Булыжиха? — с интересом переспросил старатель в жилетке. — Значит, не к добру.
— Давайте, братцы, выкупаем их в баксах, а? — предложил веселый старик, перестав бросать пески и выжидающе оглядываясь на старшинку. — А чо, все равно ведь обед. А?
— Давай, — ухмыльнулся старатель в жилетке, — только тебе Булыжиху.
— Кхм, — старик смущенно кашлянул, — нет, она мне не подходит.
Женщины вошли на отвал, и Булыжиха, размахивая бумажкой, крикнула:
— Эй, непобедимая бакса! Кончай работу! Снимайся с баксы! Мы тут будем.
— Это по какому закону? — прищурившись, спросил Бекешкин.
— Вот предписание директора. Сейчас и десятник придет. А вы на разрезы все, в забой.
— Как, то есть? — задорно переспросил старик.
— Так! — поворачиваясь к нему, отрезала Булыжиха и поперхнулась, изумленно уставившись на выщипанную, с множеством проплешин, голую голову старика. — Это кто тебя так... обкорнал?
— Это? — он пощупал голову и до ушей нахлобучил фуражку. — А ты покажи бумагу-то; может, ты это для близиру только.
— Для близиру?! — возмущенно крикнула, двигаясь на него, Булыжиха. — Ты что, старый колдун?!
— Ну-у... Ну-ну-ну, — забормотал старик, отступая на всякий случай за колоду.
— Вы что — бригада, что ли, какая? — спросил Булыжиху Егорша Бекешкин.
