— Глотов Федор, продавец, не хочет караулить арестованных, — склоняясь к Усольцеву, шепотом сказал Макушев.
— Что так?
— Боится. Посмотрел на этого Сидорова и... этого Бена. Они, говорят, сядут с Беном в углу на корточки и по-японски лопочут. Лазутчик, говорит, он, а не Сидоров. Вот Федор-то Ильич Глотов и испугался.
Улыбин сидел на корточках у порога, хмуро обсасывая трубку. Усольцев сказал:
— Улыбин, пойдешь в караул к арестованным. Имей в виду: опасны. Не боишься?
— Попробую. — Улыбин усмехнулся, сплюнув и пряча трубку в карман.
14
Схваченные Афанасом Педориным и Ли Чан-чу контрабандисты сидели в бывшей старательской бане, приспособленной Макушевым под каталажку. Сюда Макушев сажал бродяг и контрабандистов, вылавливаемых из тайги старателями. Здесь же протрезвлялись и сами таежные искатели-золотничники, частенько до одури опивавшиеся спиртом; сиживали банкометы-картежники, обыгрывавшие до исподнего белья старателей.
Накануне в каталажке ночевал даже Щаплыгин с женою: в припадке ревности Щаплыжиха при всей артели порвала мужу рубашку, поцарапала до крови лысину.
Схватку эту видел сам Макушев, страшно разозлился и тут же объявил им об аресте. Карауля Щаплыгиных, Макушев до вечера просидел на бугре разреза, а потом-таки увел их в каталажку. Этому не помешали ни угрозы и просьбы, ни то, что к вечеру Щаплыгины уже помирились. Но при всей своей непреклонности Макушев все же был добр. Вечером под честное слово он отпустил Щаплыгину подоить корову и прибрать квартиру, а в сумерках сам встретил ее и помог донести подушки, тюфяк, одеяло, чистое белье для Щаплыгина и ужин. На следующий день Макушев отпустил Щаплыгиных на разрез работать, а на ночь снова хотел посадить их для острастки и окончательного примирения, но старатели привели контрабандистов, и поневоле пришлось освободить Щаплыгиных вовсе.
Улыбин обошел и осмотрел каталажку кругом, пощупал решетку на окне, подошел к глазку, вырубленному в двери, ведшей в мыльню. В блеклом свете лампёшки смутно виднелся банный парной полок, на полке, поджав ноги, поникло сидел старый китаец. Гриша Фофанов, сдавший пост Улыбину, сказал:
— Ли-Фу — контрабандист, торговец опиумом... Дядю Афанаса шилом колол, гад. Не смотри, что он зажмурился, — видит лучше нашего.
У решетчатого окна, прислонившись острым, худым плечом к косяку, стоял забинтованный Бен. На голос Фофанова он обернулся и, близоруко прищуриваясь, посмотрел на глазок двери.
— Называемый Бен, — сказал Фофанов. — От моей красной звезды у него глаза к переносью сходятся, как у зайца от огня.
Бен хрипло что-то пробормотал.
— Не пузырься, самурай, видали мы вашего благородного брата, — Гриша сдвинул свою зеленую пограничную фуражку на затылок и, опираясь на берданку, склонившись, заглянул через глазок в угол бани.
— А это вот, — на ступеньке-то сидит, — лазутчик. Не помнит ни отца, ни матери...
Улыбин, плотно припав к глазку, молча, неотрывно смотрел на третьего арестованного, мучительно стараясь вспомнить, где и когда он видал его. И чем больше смотрел, тем больше знакомой казалась большая голова с боковым зачесом белесых волос.
Улыбин ожидал, что арестованный оглянется, и когда тот по-рысьи, бесшумным, сильным движением поднялся и развалистой походкой, по-казачьи раскорячивая ноги и. приподняв сгорбленные плечи, пошел к окну, у помертвевшего Улыбина вдруг отнялись ноги.
Макушев и Гриша Фофанов ушли, и только тогда, тяжко передвигая онемевшие ноги, Улыбин опустился на скамью, сжимая берданку в коленях.
«Вот так Сидоров!» — пораженно подумал он, вытирая с висков и надбровья крупные капли холодного пота.
Сомнений больше не было: в арестованном Улыбин узнал Георгия Андреевича Асламова, офицера Нерчинского казачьего полка. В 1918 году пришел к нему Улыбин с предложением услуг своих и передал крупно карандашом нацарапанный список большевиствующего актива фронтовиков. Их по списку взяли, а Улыбин пошел в гору. Он помог инженеру — промышленнику Короткову — овладеть золотом и хозяйством Казаковского и Ново-Троицкого приисков, был интересантом Короткова на промыслах и активным участником всех его спекулятивных дел. По указанию Улыбина отправили к праотцам добрую половину китайцев, десятки лет накапливавших горькие доли золотишка. Захар Свиридов, зять и дочь Елизаровны, младший брат десятника Черных — фронтовик Степан, два большевика — внуки Ивана Мартынова — расстреляны и порублены Асламовым — всё это дело рук Улыбина...
Высоко шел тогда бывший золотой банкометчик-картежник Кешка Улыбин! В сейфах Короткова, под надежной охраной казачьей сотни, в интересантском пае Улыбина перевалило золотишка на третий десяток фунтов. Улыбину мерещились уже пуды золота, собственные прииски, магазины в Сретенске, в Невере, Чите и Благовещенске! Все уже было возможным и близким, и Улыбин старался... В конце 1919 года, тщательно проинструктированный Асламовым и японским капитаном в Нерчинске, Улыбин ушел к красным партизанам. Исправно служа у партизан, Улыбин выдал под тупые клинки и пули желтой сотни хорунжего Петрова лучших партизанских организаторов и бойцов. Так, Петровым были схвачены и расстреляны отец Степки Загайнова, брат Клавдии Залетиной — Лаврентий Труфанов, сын дяди Калистрата, и шабёр, сосед Улыбина — Василий Подойницын. Перед боем на Унде Улыбин передал Асламову все сведения о партизанах и намерениях их, что и решило тогда исход сражения и стоило партизанам сотни жизней. В этом бою Улыбин сам убил замечательного партизана — Афанасия Щаплыгина, брата старшинки Щаплыгина, и Матвея Лощилова.
И все-таки для Улыбина все пошло прахом! Колесом с крутой горы покатилась семеновщина — не удержали ее ни асламовы, ни стотысячная армия японцев, ни американский десант, ни войска семи заокеанских держав. В 1920 году инженер Коротков захватил золото, в том числе и пай своего интересанта Улыбина, и бежал в Харбин. А вскоре с остатками дивизиона в Маньчжурию ушел и Асламов. Улыбин остался на мели. В 1923 году, снедаемый тоской по утраченному золоту, он ходил в Харбин, нашел Короткова на шерстомойной фабрике и едва-едва унес от него ноги. Потом долгие годы Улыбин дрожал за свою шкуру, как нашкодивший пес. И только с 1929 года, после неожиданного для него вступления в партию вместе с группой красных партизан, Улыбин успокоился.
«Пустяки, — думал он, — что было, то быльем поросло. Меня забыли...»
В глубоком и темном закоулке улыбинского сердца, однако, не угасала надежда как-нибудь вернуть утраченное.
«Не может того быть, чтобы так все пропало! Ведь полтора пуда... столько людей похерено...»
И вот, врасплох застигнутый появлением Асламова, Улыбин перепугался. Зря Асламов не придет. Не за копейкой же пришел он сюда, рискуя жизнью?
«А может, промотался как-нибудь там и деваться ему некуда? — думал Улыбин, прислушиваясь к шорохам арестованных. — Стукнуть его... при попытке к бегству, пока он не признал меня...»
— Иннокентий, — тихо окликнул его Асламов.
«Вот... Вот...» — задыхаясь от страха, подумал Улыбин.
— Посмотри за дверью.
Улыбин подошел к наружной двери, ногой распахнул ее настежь и сунул в створ ее свою бердану. Но за дверью и около каталажки никого не было.
— Подойди сюда, — приказал Асламов.
«Хлопну!» — обливаясь потом, решил Улыбин. Он взглянул на берданку, подхватил ее наизготовку и чужим, ломающимся голосом, приглушенно крикнул:
— Ктой-то? Что за разговоры?!
— Тише... Когда нас повезут? — негромко спросил Асламов; он помолчал и, не дождавшись ответа, нетерпеливо и угрожающе повысил голос: — Ну?!
